Кажется, кружится, вьется, приблизилась тьма.
Скачет багровое лето в просветах глаз.
Судорожная, слепая пальба
ближе подкатывает: неодолимый соблазн… ―
Крепче держи, ― и, как пусто значенье ночей,
кажется, так же в окно скорострельный лай
фосфорного свеченья вещей
не уплотнит и не развеет вдаль.
Гулкие своды сомкнул надо мной этот плащ,
лающий немо… ― это ―
Это превратилось в распорядок в равнодушной от скандалов коммуналке:
выпьет, разобьет бутылку, фитили зажжет ― и на прогулку.
В дымном полутемном коридоре фитили чадят, нет спасу: душно…
«Запрягай!» ― кричит, ― «четвертый номер!» ― а у самого всего три ржавых пушки.
Две вонючих кошки от него по черной лестнице, конечно, деру.
В боевой порядок ― только во дворе, и то дай бог ― кой-как, нескоро.
«Ротмист[о]р Мелецкий, ты пьяны, ты что за правую на левую постромку!»
А сей ротмистр на другом краю Москвы, бывает, спит от храбрых дел в сторонке.
Ночь прохладна, листья мокрые на тротуаре пахнут терпко
и фонарь в тумане лепит тени веток на кирпичной стенке.
Эти тени ― наконец его приобретенье. И, споткнувшись ―
Так, перед смертью раскрыв шутовской парашют,
став разноцветной мишенью, пижон-паразит
медленно пролагает легальный маршрут,
дразнит солнечных ангелов… Там парадиз
зыблется впереди, ― и, как парус, раздул
сам золотую завесу, за ней же скрыт
он, ― блистающий амфитеатр террас…
Сверху глядит на улыбки голодных крыс,
что изготовили к бою пунктиры трасс,
мелкие, словно зубки. Пора, пора. ―
Гулкие своды уже над собой не держи.
Стропы нейлоновые невесомый хорал
сами поют, ― и готические чертежи
сами летят за спиной… где в тумане фонарь
после десятой попытки ― горит, горит.
Я не вернусь, ибо тень впереди поймал.
Кончено. И, споткнувшись, вари… твори… твои… два ритма… либо ―
ноябрь 1988