Раскрыл я дверь ― и до утра мой голос ―
приют прохладный на путях кочевья.
Ночлега ищет странствующий логос
и вот заходит в гам и дым харчевни.
И там средь воспаленных междометий,
как между кайфа ярких средоточий,
безмолвен он сидит и незаметен
в заплатанной одежде звездочета.
Я кланяюсь ― и сквозь гашиш и кегли,
сквозь напряженья шахматных энергий
по лестнице его к опрятной келье
я провожаю ― к отдаленной, верхней.
Лью воду теплую ему на ноги,
где пыль спеклась на узловатых жилах.
Совсем без мысли взгляд его убогий
мигает надо мной, белес и жидок.
Пред ним, как лунный блеск в масличных рощах,
мой голос растекается, немея:
скользят, как тени, в зыбких многоточьях
там жалобы, и просьбы, и сомненья. ―
Шепчу ― и до утра шероховата
мгла, павшая на раскаленный вечер…
Но чуть рассвет ― и, как Шахерезада,
я прекращу дозволенные речи.
март 1985
приют прохладный на путях кочевья.
Ночлега ищет странствующий логос
и вот заходит в гам и дым харчевни.
И там средь воспаленных междометий,
как между кайфа ярких средоточий,
безмолвен он сидит и незаметен
в заплатанной одежде звездочета.
Я кланяюсь ― и сквозь гашиш и кегли,
сквозь напряженья шахматных энергий
по лестнице его к опрятной келье
я провожаю ― к отдаленной, верхней.
Лью воду теплую ему на ноги,
где пыль спеклась на узловатых жилах.
Совсем без мысли взгляд его убогий
мигает надо мной, белес и жидок.
Пред ним, как лунный блеск в масличных рощах,
мой голос растекается, немея:
скользят, как тени, в зыбких многоточьях
там жалобы, и просьбы, и сомненья. ―
Шепчу ― и до утра шероховата
мгла, павшая на раскаленный вечер…
Но чуть рассвет ― и, как Шахерезада,
я прекращу дозволенные речи.
март 1985
