Вольный бродяга и безобразник,
в первом часу я пришел в виноградник,
нанялся честно копать.
Солнце, вставая во влаге тумана,
благословляло из-за Иордана
труд наших светлых лопат.
Утренние лучи под листья
нежно заглядывали ― и висли,
путаясь между стеблей.
Радостные, горели как звезды,
в каплях росы изумрудные грозды
на перепутьях теней.
Но незаметно брал власть ― и круче
день поднимался ― и пристально-жгучий
взгляд не сводил с плеча.
Я нагибался ― и голой спиною
судорожно заслонялся от зноя,
словно раб от бича.
Все же резвилась душа и играла
в тяжесть работы, в желанность награды,
в рвение, страх и расчет.
Вчуже посмеиваясь над собою,
заступ пихал я неловкой ногою,
честный роняя пот.
Медленно час тянулся за часом.
День, созревая, валился наземь, ―
и оживала земля.
Сзади возделанные гряды
встали как крепость надежной отрады,
отдых мне скорый суля.
Ветер очнулся в мареве зноя,
тихо повлек по холмам его к морю, ―
и, колыхаясь, как флаг,
пыльная мгла уплывала в пределы,
где у вечернего ангела рдело
пламя зари на крылах… ―
Тут ― на исходе десятого часа ―
вдруг заскучала душа неясно,
словно чего-то взалкав.
Долго не думав, я бросил лопату,
бросил обещанную мне плату
и зашагал на закат.
Странно мне показалось и страшно,
что здесь мне варят сытное брашно
стелют уж мягкий одр,
как и другим невинно-усталым
труженникам смиренным и малым, ―
я же лукав и подл…
Выйдет в последнем часу хозяин,
праздно стоявших весь день на базаре
скличет на помощь вмиг.
Позже, любитель благих назиданий,
он заработанный мною динарий
даст кому-то из них. ―
Пусть. ― А ты, моя подлость, влеки меня
в путь: может быть, в Финикию ―
вором шнырять по торгам
или, войдя в договор с купцами,
плыть под шалыми парусами
к дальним, как смерть, берегам.
февраль 1983
в первом часу я пришел в виноградник,
нанялся честно копать.
Солнце, вставая во влаге тумана,
благословляло из-за Иордана
труд наших светлых лопат.
Утренние лучи под листья
нежно заглядывали ― и висли,
путаясь между стеблей.
Радостные, горели как звезды,
в каплях росы изумрудные грозды
на перепутьях теней.
Но незаметно брал власть ― и круче
день поднимался ― и пристально-жгучий
взгляд не сводил с плеча.
Я нагибался ― и голой спиною
судорожно заслонялся от зноя,
словно раб от бича.
Все же резвилась душа и играла
в тяжесть работы, в желанность награды,
в рвение, страх и расчет.
Вчуже посмеиваясь над собою,
заступ пихал я неловкой ногою,
честный роняя пот.
Медленно час тянулся за часом.
День, созревая, валился наземь, ―
и оживала земля.
Сзади возделанные гряды
встали как крепость надежной отрады,
отдых мне скорый суля.
Ветер очнулся в мареве зноя,
тихо повлек по холмам его к морю, ―
и, колыхаясь, как флаг,
пыльная мгла уплывала в пределы,
где у вечернего ангела рдело
пламя зари на крылах… ―
Тут ― на исходе десятого часа ―
вдруг заскучала душа неясно,
словно чего-то взалкав.
Долго не думав, я бросил лопату,
бросил обещанную мне плату
и зашагал на закат.
Странно мне показалось и страшно,
что здесь мне варят сытное брашно
стелют уж мягкий одр,
как и другим невинно-усталым
труженникам смиренным и малым, ―
я же лукав и подл…
Выйдет в последнем часу хозяин,
праздно стоявших весь день на базаре
скличет на помощь вмиг.
Позже, любитель благих назиданий,
он заработанный мною динарий
даст кому-то из них. ―
Пусть. ― А ты, моя подлость, влеки меня
в путь: может быть, в Финикию ―
вором шнырять по торгам
или, войдя в договор с купцами,
плыть под шалыми парусами
к дальним, как смерть, берегам.
февраль 1983
