Дав
Давно все дело так, как дважды два, я знаю,
И слушаться готов; но много не болтаю:
Хоть рад бы несколько с тобой поговорить,
Но как слуга, и рта не смею растворить.
Не Даваль слышу? Да, я здесь, слуга твой верной,
И так, как лучше быть не льзя, тебе усердной,
То есть, что мог бы все ты мне на волю дать.
Свободу в Декабре умей употреблять,
Когда обычай тот издавна так ведется,
И вольность от господ рабам в те дни дается.
В пороки вдавшись, часть людей коснеет в них,
И устремляет мысль в беспутство нравов злых;
Непостоянно жизнь часть большая проводит,
То в правой идет путь, то в кривизны заходит.
Примечено, что Приск так ветрено живал,
Кой по три вдруг кольца на левую вздевал,
Другою не имел ни одного порою;
Сенаторский убор одеждою простою,
Колеблясь, всякой час обык переменять;
Из пышных в хижину переходил палат,
В которой бы жить всяк обрядной постыдился,
Хотя бы от раба свободнаго родился.
То в Риме за ничто чтил любодейцем слыть,
То лучше Ритором хотел в Афинах жить;
В благой час по сему родился вертопрахом.
Не могши Воланер метать костьми с размахом,
Когда жестокою хирагрою страдал,
Другова за себя поденно нанимал,
Чтоб кости тот збирал, тряс и пускал на зерни.
Чем больше был в своих пороках непомерный,
Тем меньше беден он и лучше перед тем,
Кто слабким тянет груз и навитым гужем.
Не перескажешь, знать, бездельник, ты севодни;
К чему слова сии болтаешь так негодны?
К тебе веду я речь. Как? мерской человек!
Ты хвалишь простотой щастливый древний век;
А естьли бы какой бог зделал, что приятно,
От щастья бы того отрекся ты стократно,
Или не зная, что и сам блаженством чтишь,
Или, что о прямом блаженстве не радишь,
И на берег ползя, сам путаешься в тине.
Как в Риме ты живешь, в деревню рад хоть ныне;
И естьли скучит вдруг в деревне дикой лес,
То городскую жизнь возносишь до небес.
Как не зовет никто на ужин милость вашу,
То лучше хвалишь ты домашни щи да кашу,
И так себя тогда высоко уж несешь,
Что связаной к столу чужому не пойдешь,
За тем что негде пить пришло тебе уж боле.
Вдруг Меценатовой послушен будешь воле,
И естьли в гости он велит попожже быть,
Со всех ног бросясь, рад тем другу услужить.
Когда же скоро кто не принесет умыться,
Кто слышит? горлом всем вопя, начнешь беситься.
А Мильвий с протчими тебя облают в след,
Что, как отозван ты, у них пропал обед.
Пусть скажет кто, что я брезгливой и обжора,
Ленивец некошной, иль с кабака мотора,
Готов признаться в том, а ты хоть тож, что я,
И может быть еще скверняе жизнь твоя,
Но с гневом на меня великим нападаешь,
И красными речьми порок свой закрываешь.
Готов я доказать, что ты глупей меня,
За коего дана пять сот драхм вся цена?
Лишь взором не стращай, и не дерзай рукою,
Доколе часть твоих проказ тебе открою,
О коих расказал слуга Криспинов мне.
К чужой таскаться ты повадился жене;
С податливой сестрой знакомство Дав имеет.
Когоже более из нас карать довлеет?
Когда любовь меня жестокая палит,
Я всякой склонностью могу доволен быть,
И не пекусь, чтоб кто до дел подобных лаком
Чрез деньги иль красу не зделался свояком;
При том ни мало тем себя на остыжу,
Что от любовницы из дому выхожу.
Тыж збросив все с себя достоинства признаки,
Колечко и убор приличный честным всякий,
Выходишь подлому и Даме на позор,
И озираешься вокруг себя, как вор,
Чтоб в сермяке людском не узнан был по виду,
Которым обвертел ты голову маститу.
Так разве мнишь, что ты представившись слугой,
Боярин над людьми, а сам и не такой?
Дрожат от ужаса в тебе и жару кости,
Когда в чужой ты дом к любезной идешь в гости.
Какая разность в том, чтоб зделавшись бойцом
Лозами биту быть, разстаться с животом?
Иль жаться втискану в сундук прелюбодею,
Где заперла раба, и гнуть к коленкам шею?
И может ли такой преступницы супруг
Мстить равной мерою за то обеим вдруг?
Иль более себя покажет справедливым,
Как горесть выместит свою над нечестивым?
Не пременяется жена во гнусной вид,
Не знает щеголькам обычных волокит,
И потаенный грех наружностью скрывает,
Меж тем боясь любви твой не доверяет.
Свободен будучи, спеши в оковы сам;
И раболепствуй злым подвергнувшись страстям,
И поручив во власть именье, жизнь и славу.
Когдаж случилось жизнь спасти от бедства здраву,
Бояться станет, мню, ворона и куста.
Обратно пойдешь в теж опасныя места,
Где снова трепетать и бед искать ты станешь.
О раб толико крат! И зверя не обманешь,
Чтоб раз ушедши в теж тенёта забежал.
Пускай бы о себе, что ты не мот, сказал,
Скажи, что ты не мот; я вором не зывался,
Когда страшась беды, чужое красть боялся.
Скинь наложенную от ужаса узду,
Поступит ползкая натура на беду.
Тебель, толиких раб страстей и толь различных,
При сих повелевать мной нравах необычных,
Кой мог бы завсегда избегнуть от оков,
Тыж вечно в страхе быть невольником готов?
К томуж не меньше сей довод имеет силы:
Когда бы в звании едином двое были,
Из коих бы один другому раб служил;
Тоб иль наместником его слыть должен был,
Иль равными вменить обеих надлежало,
Как ваш обычай есть. Как счесть меня пристало?
За тем что ты, кой власть имеешь надо мной,
Сам власти подчинен, как я тебе иной,
И как кубарь на льду гоним вертится плетью,
Так движешься и ты опутавшись вкруг сетью.
Кого же надлежит свободным почитать?
Премудраго, собой кто знает управлять,
Кто бед, нищетства, уз и смерти не боится,
Противится страстям, и честию не льстится,
Порядок с равенством во всех делах блюдет,
К которому ни что порочное не льнет,
И щастье дух его не сильно беспокоит.
Возможноль что нибудь из сих тебе присвоить?
Любовница пяти талантов просит вдруг;
Не хочет без того являть тебе услуг,
И муча как водой студеной обливает;
За дверью выторив, вдруг паки призывает.
Сложи же ты сие безчестно иго с плеч;
Я волен, волен, тем оспорь мою ты речь.
Никак; умом твоим страсть люта обладала;
Не можешь слабой снесть к злу нудящаго жала,
Хотя бы оной ты противиться хотел.
Когдаб на живопись ты Павзиеву зрел?
И рот разинув, пнем стоял и удивлялся,
Тоб меньшель, нежель я, виновным в том познался?
Когда бы Фульвиев с Пацидианом бой
Зря на картине я написанный драгой,
И выгнувшаго грудь Рутуба и колени,
Дивился живости представленных сражений,
Так как бы оныя происходили вьявь;
Тоб слыл негодницей и пучеглазом Дав:
Тыж строгой древностей судья и любопытной.
За пряник ли примусь, или за хлеб я ситной,
Мизирной тварью чтут, негодным ни к чему;
Ты добродетелен и хвален потому,
Что не любы, как мню, богатыя пирушки.
Почтоже прихоти моей вредняй мне душки,
И кожу со спины за лакомство дерешь?
А разве сам за тож пощажен ты живешь,
Что сотое с сластьми уж очищаешь блюдо?
Прожорливой варит желудок ествы худо,
И ноги хлипкия уж гнутся под тобой,
Отягчены твоей брюшины толстотой.
Пролакомив скребло украденно слуга,
Не кажетсяль за то достойным батога?
А тот, кто продает и целыя поместья,
Чтоб не нажить житьем умеренным бесчестья,
Но паче, чтоб себя роскошным показать,
Не тож ли делает шальство слуге под стать?
Прибавь к сему и то, что ни на час единый
Не можешь равенства держаться и средины;
Не знаешь лишний час употребить на прок,
Чуждаешься себя и мыслию легок,
То ищешь Бахусом, то сном прогнать всю скуку,
Но тщетно, и всегда туж ощущаешь муку,
Которою твой дух жестока страсть томит,
И всюду за тобой, как прочь бежишь, спешит.
Гдеб камень мне найти? На что тебе? Гдеб стрелы?
Иль бесится Пиит, иль потерял ум зрелый!
Девятой на поле Сабинском за сохой
Таскаться станешь, коль с глаз не уйдешь долой.