Барков И. С.
Криспин

Кратин, Аристофан и Евполис с другими,
Комедиями нам известными своими,
Слагали едкие весьма на тех стихи,
Чьи нужда им была описывать грехи,
Когда кто нравом зол, иль вор, или убоец,
Когда прелюбодей, иль славный был пропоец.
Луцилий их следы в творениях топтал,
И пременив стихов род, сатиры писал.
Хотя в нем нежен вкус, разсудок был изряден;
Но тем порочен, что в стихах груб и досаден.
Он часто, будто бы писал велико что,
Поджавши ногу, в час марал тетратей сто.
Плыл быстро по-мути язык многоречивый,
И сколь был вздорен слог, столь нрав нетерпеливый
И не радив о том, чтоб сочинять без врак,
Лишь былоб много. Пусть по мне то будет так.
Вот об заклад еще Криспин со мною бьется,
И говорит: На то рука тебе дается,
Что естьли место дашь, порук, и скажешь час,
Увидим, больше кто из двух напишет нас.
Благодарю богов, что дали ум мне средний,
И не охочь язык пустыя вякать бредни.
А ты включенному в мехах из козьих кож
Подобясь воздуху, речь непрестанно множь,
Как непрестанно тот в горну жар раздувает,
Пока кузнец в огне железо умягчает.
Принявший Фанний честь обычную, блажен,
Что без заслуг в число пиитов был включен;
Мои же напротив того дела не в моде,
Которыя боюсь разсеять сам в народе,
За тем что многим сей не вкусен род стихов,
Достойны кои их дела винящих слов.
Из множества кого не выведи на ружу,
Иль горд, иль к лакомству имеет склонну душу,
Сей женолюбец, тот не знает в страсти мер;
Мот щоголь смотрит лишь на моды и манер,
Всех лучше знает разнь вещей скупой и цену,
И без ошибки свой товар дает на мену,
Трудясь в том целый день: И как мятется прах,
Так презирая он все бедствия и страх,
Чтоб не продать в наклад, иль капитал умножить,
Метаться, клясться, век готов себя тревожить.
Все оные враги пиитов не брегут;
Как чорт от ладану, так от стихов бегут.
Беги от Сатира; висит на роге сено;
Готов поднять на смех и ближнее колено.
Что на бумаге он ни начертит пером,
На рынках знать дает и площадях о том,
Насильно всякому сажая смех на губы;
И богаделенки твердят уж то беззубы.
Противу сих речей я нечто сам скажу:
В число я тех себя пиитов не ввожу,
Которым имя то охотно уступаю,
Затем что сам того творцом не почитаю,
Кто только что стихи умеет составлять,
И сходно с речию простой, как я, писать.
Тот прямо честью сей возможет быть почтенный,
В ком острота и ум с природы просвещенный,
Кто может возгреметь великия дела.
И так комедия причину подала,
Поэма ли она, в том многим сомневаться,
Что в деле и словах обыкла унижаться,
При том ни пышности, ни силы в оной нет,
И только стоп одних известной виден след,
Чем от простаго речь отлична разговору.
Чтож скажут мне, отец в комедии с задору
Ярится на сына за то, что мотом став,
И сердце с деньгами любовнице отдав,
Не думает жену с богатым взять приданым,
Что до-ночи ходить по вечеринкам пьяным,
Зажегши факелы, не ставит в стыд и срам.
Не можноль по сему дать силу сим словам?
Не меньше бы отец Помпониев ярился
На сына, есть ли бы он жизни не лишился.
И так не льзя сказать, чтоб стих был совершен,
Которой из простых речений сочинен.
Разбей ево, найдешь, что всяк так негодует,
Как на-сына отец в комедии воюет.
Так, естьлиб рушить кто мои стихи желал,
Иль те, которые Луцилий написал,
И стопы все смешав представить в виде новом,
Чтоб задним стих начать, передним кончить словом;
Не найдешь ни красы, ни важности такой,
Как естьлиб в сем стихе порядок был иной,
«Как дерския вражды неистовая сила
«Железныя врата злой брани сокрушила;
Одним бы взглядом ты увидеть мог тотчас,
Что стихотворца жар гасимый не угас.
Поэмаль сатира, иль нет, то оставляю;
Лишь я тебя о том едином вопрошаю,
Прямыяль в роде сем приметы зришь досад?
Вить я ни Сульцию, ни Каприю не брат.
С реэстром рыскали охриплы оба всюду,
Внося то имя, чью поступку зрели худу,
И наводили злым великой страх чрез то;
Ктож честно жизнь ведет, вменяй их за ничто.
Будь Целию по мне и Биррию подобен;
Чтож я тебе за страх? престань быть тщетно злобен.
Ни на базаре нет моих книг, ни в рядах;
Не трет их ни народ, ниже Тигелл в руках;
Без нужды ни друзьям казать их не привычен,
Нигде, и никому; и в том от тех отличен,
Которые среди толпы публично чтут,
И в баню для того с собой стихи берут,
На едине наш слух глаз нежно услаждает;
Безпутным то не так, и кто не разбирает,
Разсудноль сказана его и к статиль речь.
Другой меня в словах сих тщится подстеречь;
Ты правду говоришь, да обижать умеешь,
И то де с умыслу, как злой, ты делать смеешь.
Скажиж, с чего взялась в тебе мысль такова,
Иль хульны кто внушил о мне тебе слова?
Кто над приятелем отсудственным шпыняет,
Кто не стоит, когда другой его пятнает,
Кто осмеять кого и вставить гож рога,
Кто небылицу сплесть умеет в три мига,
Кто в тайне вверенной не крепок и неверен;
Того ты, Римлянин, беги; он зол, весь черен.
Из призванных к тебе на пиршество другов
Гость часто при столе случается таков,
Кой с зуба на-зуб всех передвигать изважен;
Лишь тот, кто подчует, бывает в том пощажен.
Но после, как питьем утробу отягчит,
С икотой на того из уст хула летит.
Однак тебе, кой к злых общенью не привычен,
Забавен кажется, учтив, простоязычен.
Яж естьли усмехнусь, что злой подъячих род
Без взятков не живет, сутяга без хлопот;
Зло сердце и язык язвителен мой станет.
Когда о краже кто Петиллия вспомянет,
Что грабить он дерзнул Капитолинский храм,
Тогда ты защищай его, как знаешь сам:
С ребячества со мной Капитолин жил дружно;
Охотно он служил во всем, что было нужно,
И слава Богу, что щастливо он живет,
Спокойно жил, и век спокойно проведет.
Однак дивлюсь, как спас себя от приговора?
Когдаж ты говоришь, что пощадили вора,
Не большель тем его съедаешь и язвишь?
Но естьли о себе ручаться мне велишь,
То склонности такой во мне не будешь видеть,
Чтоб на письме кого мнил с умыслу обидеть.
Ручаюсь в истинну, и слово в том даю;
А буде в шутках что смеляе я пою,
Оставь мне право то и долг великодушно.
В отцовских чадо был наказах я послушно,
Которой, как меня младаго наставлял,
Примерами от злых дел бегать научал.
Когда увещавал жить скромно и не пышно,
Довольну тем быть, что соблюл мне, не излишно;
Смотри, как Албиев развратен сын и зол,
И как, говаривал, роскошный Барр стал гол?
Хранит довод сей всех от вольнаго нищетства,
Чтоб зло не расточать отцовскаго наследства.
Когда удерживал от мерския любви,
Сектану, говорил, подобно не живи.
Чтоб сердце я имел к любовницам несклонно,
Коль воля есть вступить в супружество законо,
Требония на то в пример мне приводил,
Кой в подозрительном поиман доме был.
Премудрой даст тому довольную причину,
Чему последовать, чего беречься сыну;
Но естьли я храню обычай древних лет,
И показать могу тебе хорошей след,
Пока еще твои суть лета недозрелы,
Довольно мне того. Когда же возраст спелый
Со временем твой ум и чувства укрепит,
Тогда без пузырей свободно можешь плыть.
Так управлял отец лета мои младыя,
И ежели давал приказы мне какия,
Нарочитых мужей примером представлял,
Чтоб оным следуя подобно поступал.
А естьли от него что было мне запретно,
Разсматривать велел, не будет ли то тщетно,
И не безчестно ли мне, по примете той,
Какой кто носит слух, хорошей иль худой:
Как тем, которые в болезни страждут смертной,
Слух ближних похорон наводит страх безмерной,
И побуждает их блюстися от вреда;
Так детям дел чужих безсловие узда,
Чтоб воздержаться им, то видя, от пороков.
Я чистой упоен водой из сих потоков,
Хотя от пагубных преступств себя храню,
Однак в простительных и средственных виню.
Век долгий, может быть, друг верный, разум здравый
Гораздо более мои очистят нравы,
Тем паче, что в уме благое содержу,
Хотя гуляю где, хоть на одре лежу,
Что честно, и что мне пристойно, избирая,
И путь в делах друзьям угодный сохраняя.
Представив иногда других людей порок,
Боюсь, чтоб не привел меня в туж глупость рок.
Сиеж, что в тайности мечтаю я не скушно,
В увеселение пишу, когда досужно.
Порочность та одна из средственных числа
Коль не простительна является и зла,
Пиитов множество дать помощь мне потщится;
Велико нас число; мы будем все трудиться,
И как жиды тебя неволей принуждать,
Иль мысль одну иметь, иль стихотворцем стать.