О, дорогая пушкинистка,
В Москву я мысленно лечу.
В кругу убогом, нищем, низком
Я жизнь унылую влачу.
Здесь нет российского мороза,
Не упадает желтый лист.
Я слышу возглас паровоза,
Пронзительный, призывный свист.
Но я сижу на прежнем месте,
Стремясь… неведомо куда.
И даже никаких известий
Мне не приносят поезда.
Друзья беспечные забыли,
И сумрак лет на сердце лег,
И задыхаюсь я от пыли
Моих бесчисленных дорог.
Я оплатила горькой данью
Мечтаний дерзостных года:
Годами долгого изгнанья
И подневольного труда.
Нет, на судьбу я не в обиде:
Живи один, умри ― один.
Погиб в изгнании Овидий,
Угас в безумьи Гельдерлин.
Певец безрукий Дон Кихота
Тюрьмы изведал грубый гнет.
Творец бессмертный «Идиота»
Был возведен на эшафот.
И скупо, страстно, без боязни
Делил на миги смертный путь:
О близких вспомнить перед казнью,
На небо вольное взглянуть.
И я не сетую, не плачу.
Что я в сравненьи с теми? Прах.
Нам всем неведома задача,
Что выполняем мы впотьмах.
Как выполним ― увидят люди.
Прославят или проклянут,
Иль на забвение осудят
Истлевшей жизни жалкий труд.
Быть может, выполнить урока
Я не успею. Смерть строга.
Приемлю все веленья рока,
Приемлю торжество врага,
Приемлю каторгу и плети,
Смрад арестантского жилья.
Но, может быть, через столетье
Воскреснет исповедь моя.