По огородам бродят куры,
По улицам ― народ в хмелю.
Курю и ухмыляюсь хмуро,
В окно смотрю и мух давлю.
А в зеркало взгляну морщины,
Беззуба… Умирать пора.
Подобье английского сплина,
А проще ― русская хандра.
Слежу за почтальоншей взглядом:
Проходит мимо… Ни черта!
Отравленная злобным ядом,
Огрею вдоль спины кота.
Читаю. Разве это книжки?
Она и он. Вагон. Купе.
И непристойные делишки
Нана, Саккара и т[э]. п[э].
Зевают, пьют вино и виски
И дамам платят… кой за что.
О, дорогая пушкинистка,
Клянусь, что это всё ― не то!
Конечно ― быт. Конечно ― нравы,
Растленный буржуазный строй.
Но скучно, скучно. Боже правый!
На книге ― сало… Боже мой!
Прошу Вас: напишите кратко,
Где Вы, чем заняты сейчас,
Какая новая загадка
Не избежала Ваших глаз.
Скажите, как живет Татьяна?
Не Ларина… Vous comprenez?
Та, что не знает Дон Жуана,
Кандида, Бергера, Рене.
Зато известно без изъятая
Ей все о Кити, например:
На первый бал какое платье
Ей сшили, на какой манер.
Пленил Татьяну Левин Костя.
(Не спорьте с ней. Не надо! Бросьте.)
Ведь Левин автора пленил,
Толстому Левин очень мил.
Шел Левин по лесной дороге
И помышлял: «Домой пора!
Но нет! Подумаю о Боге
И о значении добра,
О Кити, о моей жене…
Но есть уж захотелось мне».
Он с мужиком болтал по-братски.
Одно не нравилось ему:
Варенье теща по-щербацски
Варила в левинском дому.
О, боже мой, какая скука
О Косте Левине читать,
Его ошибки примечать
(Бывают и на солнце пятна)
И улыбаться деликатно,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же Бог возьмет тебя!
Но нет! Я все ж ценю Татьяну.
Мы с ней изведали бураны
И всяческую благодать,
Которой многим не видать.
Привет Татьяне и ― заданье:
Пусть сосчитает поточней
Все, все толстовские рыданья ―
От детских до последних дней.
Клянусь, толстовским слезным даром
Заполнены все мемуары:
«Когда он дописал рассказ,
Слеза скатилася из глаз!..»
«… Ушел он с мокрыми глазами.
Не пожелал остаться с нами…»
«… Он тихо вышел на крыльцо,
Плач исказил его лицо…»
«… Заплакал ― радостно, читая.
Слеза прозрачная такая…»
«… Он шел, сутулясь, по деревне
И горько плакал, старец древний…»
«… Когда поссорился с женой,
Заплакал злобною слезой…»
Толстой рыдал. Смеялся Гейне,
Смеялся даже в смертный час.
Лев Николаевич «идейней»,
Но Гейне мне родней в сто раз.
Привет и Ксении Петровне,
Хоть мне она совсем не ровня.
Она ― работник института.
А я… что ? Куда мне к шуту!
Меня не только в институт,
Меня в Москве не позовут
Дороги пыльные мести,
Мне там закрыты все пути.
А все ж скажу я: До свиданья!
Быть может ― позже, может ― ране,
Но я увижусь с Вами там.
Потом пойду ко всем чертям…
Вот credo прочное мое.
Итак, «пока» или adieu!
Т. Г. Цявловской
18-19 сентября 1957 г. Штеровка