ЦЕМЕНТНЫЙ ИСТУКАН
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне…
Вступление
Прошу прощения в смятеньи
За шуточную дребедень.
Нет! Я не тень великой тени,
Я только тени этой тень.
В моей поэме нет коня,
Но два героя у меня.
Один ― несчастен, жалок, скромен,
Другой ― цементен и огромен,
Преувеличен чересчур.
Металлы строго экономим,
А он ведь в тысячах фигур.
На площадях, на каждом сквере
Стоит великий монумент.
Ассигнования умерить
Должны мы… и даем цемент.
О мощных замыслах второго
Хвалебное прочтете слово
В увесистых и важных книжках.
О первом, робком все ― молчок.
О маленьких его делишках
Я напишу хоть сотню строк.
I
Как многие, он был в местах,
Где перековывали граждан.
Он там устал, слегка зачах.
Он что-то написал однажды,
Коснулся имени вождя
(А жил ведь, с трепетом ходя).
За эти вредные идеи
Он в вечной мерзлоте траншеи
Копал… Как будто «до звонка».
А мерзлота ― ох! ох! ― тяжка.
Он там сумел чуть-чуть смириться,
А лет ему, должно быть, тридцать.
Он не глотнул войны и плена
И не из нашей старой смены,
Из вымирающих племен
Полумифических времен.
Полумифических… для многих,
Кто не измерил все дороги
На воронках, пешком по шпалам,
Вагонами под кличкой «зак».
Я даже вспоминать устала:
Этап ― барак, этап ― барак.
Не раз под именем «спецгруза»
Нас мчали по всему союзу.
Зеленой улицею мчали,
А мы мечтали о причале.
Убогий, плохонький барак
Милей этапа ― знает всяк.
Пусть у него неважный вид,
Он хоть не мчится, а стоит.
А вот взбесившийся «товарный».
Где плотно сбит живой «спецгруз»,
Вагон и парный, и угарный,
Вот это страшно, ― признаюсь.
Не Дантов ад ― тартарары,
Там можно вешать топоры,
Да только негде (не смеюсь).
Был в этом некоторый плюс.
Когда б не теснота, «охвостью»
Переломали бы все кости.
Ведь мчался товарняк ракетой,
«Спецгруз» свой изрыгнет он где-то.
Охвостьем нас честил конвой,
Порой ― безвредный, чаще ― злой.
II
Но вспомню классику я… То есть
Я о герое беспокоюсь.
Болтаю много, ни к чему.
Вернусь к герою моему,
Как говорил Иван Тургенев
Или другой какой-то гений
Из классиков златого века,
В кой покупали человека.
В наш век скорей склонны к продаже,
А покупать никто не жаждет.
Оговорюсь: не все готовы
Продать приятеля за грош.
(Вот вылетит иное слово,
Спохватишься, а не вернешь.)
И вновь пришьют мне «клевету»,
А это уж невмоготу.
Итак, герой печальный мой,
Закончив срок, пришел домой.
Он без родных, бедняга сирый.
Родных нет, значит, нет квартиры.
За городом, в лесу, под елью
Нашел он место для постели.
Не думайте, что я шучу.
Друзья, шутить я не хочу.
За недоверье заплачу
Я вам признаньем неискусным
(Я, кажется, ворую?.. Грустно.)
Сама когда-то я, бывало,
В чужих передних ночевала
Или под лестницей, в углу,
На незаплеванном полу.
Сейчас особая пора,
И, к счастью, я уже стара,
Пристраивать старух неловко
Под лестницами на ночевку.
… Проснулся утром с зябкой дрожью
Герой, простился с хладным ложем
И в град пошел, куда-нибудь
На честный труд себя приткнуть.
(Безвкусица и архаизмы!
Простите этот грех большой
Старухе с дряхлым организмом
И с угнетенною душой.)
О, сколько лестниц он измерил,
В какие заходил он двери!
Везде приветливый ответ; ―
Как жаль! У нас работы нет.
Из лагеря — Одет неважно,
Костюмчик ветхий и бумажный.
И паспорт у него подпорчен,
Он был немножечко, но «волчий».
… Чем ближе становился вечер,
Тем ниже опускал он плечи.
Опять идти к себе под елку,
А завтра вновь блуждать без толку.
Иль на погрузку… работягой?
Но очень он ослаб, бедняга.
Иль попросить на хлеб рискнуть?
Ведь надо съесть хоть что-нибудь.
Вот гражданин весьма приличный,
Пиджак, наверно, заграничный.
Свой пиджачишко он одернул,
От страха пересохло горло:
(Какой ужаснейший момент,
Ведь он же был интеллигент.)
― Простите, я совсем без хлеба
И без жилья… Нельзя ли как…
Не рухнуло ли сразу небо
На заграничный тот пиджак?
Глаза полезли из орбит
У гражданина. ― Я убит! ―
Вскричал он, словно в мелодраме
Злодея встретивший король. ―
Не думал о подобном сраме
И вот столкнулся с ним. Изволь!
Так молол И на хлеб он просит.
Как вас земля, скажите, носит?
Обтрепан… Верно, пьян с утра,
Опохмелиться, вишь, пора.
Вы просите, а честь-то страждет.
Откажут ― честь страдает дважды.
― Не честь страдает, а желудок.
― А он еще дерзит, наглец!
Он выявился наконец.
Ступайте прочь, прохвост, ублюдок,
Скрывающийся от труда.
Скорей, милиция, сюда!
Герой наш, ясно, задрожал,
Пошатываясь, побежал.
Напутственный он слышит глас: ―
Пьян в дым Не держат ноги вас.
.. Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой…
Не спорю с истиною сей
(Ведь за плечами-то три срока).
Истории советской ход,
Как реактивный самолет,
К сверхскорости себя готовь,
Что было, то не будет вновь.
Но где голодный мой герой?
Опять болтаю. Черт со мной!
III
«Пойду я к Маше, хоть и стыдно,
Но делать нечего, как видно.
Накормит. Где-нибудь положит.
Ее моя судьба тревожит..».
Открыла дверь соседка Маши: ―
Ах, дома нет знакомой вашей.
Но в комнате у Маши свет…
И запах… Кажется, обед.
И Маша выглянула вдруг.
В ее глазах мелькнул испуг.
И вышла, дверь прикрыв. Бледна.
И шепчет: ― Т[ы]сс! Я не одна…
Но повелительной рукою
Дверь кто-то распахнул, сердясь.
― Мария! Это что такое?
Звонки и шепот… Что за грязь?
Тот самый гражданин приличный,
Пиджак тот самый заграничный.
― А-а-а! «Это вы опять, прохвост!
На женщину у вас не пост.
Мария! Так-то. Ну и ну!
Вы, значит, предпочли шпану.
Кто я? Работник ценный, честный
И крупным людям всем известный.
Хотя без партбилета, но
Почти партиец… все равно.
Ну, скажем прямо: соль земли.
А вы бродягу предпочли.
Молодчик, вас сведем в приют,
Где праздным лом с киркой дают,
И хлеб, и всяческий уют.
А наш, Мария, разговор
Не должен слышать коридор.
Герой наш бросился… на выход
Не Машу защищать… Куда!
Ему пришлось уж слишком лихо ―
День целый за бедой беда.
И в этот теплый ясный вечер
Пошел он, опустивши плечи.
Да только стало очень скверно.
Забрел без сил в какой-то сквер он.
Сел. Тень огромная легла.
На бедняка. А ночь светла.
«Я болен». Темнота и стужа.
Взглянул и стало еще хуже ―
Над ним цементный истукан
Вознес свой непреклонный стан.
А волосы железной щеткой
Росли от середины лба.
Шепнул мой безымянный кротко: ―
Вот наша славная судьба.
И вспомнил он в одно мгновенье
Парашу… Питер… Наводненье.
«Конечно, я. Я ― тот Евгений.
Чем жил, все унесла Нева.
Я погибал не раз, не два,
Но все ж, тогда была каморка,
Работа, грош и хлеба корка.
Гигант на бронзовом коне
Был милосерднее ко мне.
И смел я недовольным быть,
И смел я Всаднику грозить!
А этот за пустое слово
Меня отправил в край суровый.
Подлец какой-то Машу отнял,
Купил несчастную за сотню.
Я заклеймен. А он из лучших.
Наверно, спекулянт, валютчик».
Герой наш улыбнулся странно
И поклонился истукану: ―
От умирающих салют
Прими, создатель лжи и горя,
Да, ты гораздо больше лют,
Гораздо меньше чудотворен,
Чем тот… Но вдруг из век цементных
(Бывают странные моменты),
Из век припухших заблестели
Глаза, полны холодной злобы.
И что-то вдруг в цементном теле
Зашевелилось, стало биться.
(Как хорошо, что не могло бы
В действительности так случиться!)
Взглянул цементный на героя,
А тот пролепетал: ― Я строю.
Я буду строить очень честно,
Я буду строить, хоть умру.
Позвольте, пыль я с вас сотру.
Прошу вас, не сходите с места.
Поверьте: продолжают дело
Довольно крепко и умело
Те, кто остались после вас
Руководителями масс.
Но, свой покинув постамент,
Сошел цементный монумент.
Герой мой снова побежал,
Оглядывался и дрожал,
От ужаса нелеп и пьян.
За ним цементный истукан
Шел, несгибаем и тяжел,
Неотвратимо, грозно шел.
Под изумленною луной
Беглец метался, как шальной,
По площадям, по переулкам.
За ним цементным шагом гулким
Шел, озарен луною бледной,
Длань спрятав под шинельный борт,
Цементный, но страшней, чем медный,
Он шел. Непостижим и тверд
И эта дикая игра
Всю ночь тянулась, до утра.
А утром забежал приятель
В то учреждение, куда
Являться самому некстати,
Куда везут, и нет следа
От человека на года.
Там, задыхаясь, он твердил,
Что памятник он оскорбил,
Но что потом он извинялся,
Что он всегда вождя любил,
Что перед ним он преклонялся.
― Творец истории, я помню,
Чем гениальней и огромней,
Тем больше жалких одиночек
Приносит в жертву… Это очень
Для нас, для маленьких, печально,
Но такова она, реальность
Истории.
И непреложен,
Ее закон: да будет страх!
Да будет трепет… Питер тоже
Построен на людских костях.
Не оттого ли он и крепок.
Я помню, я ― одна из щепок.
О нас спокойно говорят:
Лес рубят, а они летят.
Вождь… Он могучий и бессмертный,
А я, ничтожный, слеп и нем.
Зачем же мудрый вождь цементный
Меня преследует? Зачем?
Вот слышен гул его шагов…
Зачем он маленьких врагов
Преследует и после смерти?
К тому же я не враг… Поверьте.
Прослушали его со вздохом,
Была уже не та эпоха.
Когда б лет пять назад тому,
Попал бы мой герой в тюрьму.
Сказали: ― Двигайтесь-ка к дому
И лягте спать, напившись брому.
Он вышел. У ворот цементный,
Неумолимый и бессмертный.
Герой, тоскою обуянный,
Рванулся прочь от истукана.
«Я упаду. Я весь измотан».
А истукан все ближе… Вот он!
Секунда ― схватит и раздавит.
― Могучий! Слышишь, ты не вправе!
Что я сказал? Отец! Великий!
Проста!.. ― Но поздно. Он настиг.
И бросился безумец с криком
Под проходивший грузовик.