6
… А в темноте, почти касаясь кровли,
всю ночь снаряды бешеные шли,
так метров семь над сонной нашей кровью,
и рушились то близко, то вдали.
Ты рядом спал, как спал весь город ― камнем,
сменясь с дежурства. / Мы с утра в бою…
Как страшно мне. / Услышав свист, руками
я прикрываю голову твою.
Невольный жест, напрасный ― знаю, знаю…
А ночь светла. / И над лицом твоим
с тысячелетней нежностью склоняясь,
я тороплюсь налюбоваться им.
Я тороплюсь, я знаю, что сосчитан
свиданья срок. / Разлука настает.
Но ты не знай… / Спи под моей защитой,
солдат уставший,/ муж,/ дитя мое…
Три выстрела ― три грохота подряд.
Поблизости… Пока не в наш квадрат…
… А рядом, в изголовье надо мною,
охапка веток, полная весною, ―
ты с фронта, из Рыбацкого, принес…
Как пахнут листья, господи, ― до слез!
Так ты вернулась, встала в изголовье,
о молодость… твой запах узнаю.
Сплети ж с моей сегодняшней любовью
всю чистоту и трепетность твою,
верни мне всё… / Свистит. Опять фугас!
Сюда идет… Враг обнаружил нас,
засек,/ нашел,/ сюда кладет снаряды,
невидимый,/ нацелился в упор
откуда-то из гатчинского сада,
от царскосельских дремлющих озер, ―
сюда идет… / В ночной молочной дымке
я узнаю, безносый невидимка,
тебя. / Ты приходил ко мне зимой.
Свистишь? / Свисти. / Я принимаю бой.
Ты утопить хотел меня в отеке.
Ты до костей обтягивал мне щеки.
Ты мне глаза мои вдавил в глазницы,
ты зубы мне расшатывал во рту,
ты гнал меня в подвалы,/ в темноту,
под свод психиатрической больницы…
Но меж развалин горестных и дымных,
в ожогах вся,/ в, рубцах, в крови, в золе,
я поднялась,/ как все, ― неистребима,
с неистребимой верностью Земле,
и здесь, под этой обреченной крышей,
нашла возлюбленного своего.
Он рядом спит. / Он жив. / Он мирно дышит.
Я ни за что не разбужу его.
Что может враг? Разрушить и убить.
И только-то? / А я могу любить,
а мне не счесть души моей богатства,
а я затем хочу и буду жить,
чтоб всю ее,/ как дань людскому братству,
на жертвенник всемирный положить.
Грозишь? / Грози. / Свисти со всех сторон.
Мы победили. / Ты приговорен.
Обстрел затих. / Зарею полон город,
сменяются усталые дозоры,
на улицах пустынно и светло.
Сметают в кучи дворники стекло,
и неустанным эхом повторен
щемящий, тонкий, шаркающий звон,
и радуги бегут по тротуарам
в стеклянных брызгах. / В городе весна,
разбитым камнем пахнет и пожаром,
в гранитный берег плещется волна,
как сотни лет плескалась. Тишина.
… О девочка с вершины Мамисона,
что знала ты о счастии? / Оно
неласково,/ сурово и бессонно
и с гибелью порой сопряжено.
Пред ним ничто ― веселье. / Радость ― прах.
Пред ним бессилен враг,/ и тлен,/ и страх.
Оно несет на крыльях лебединых
к таким неугасающим вершинам,
к столь одиноким, нежным и нагим,
что боги позавидовали б им.
Я счастлива. / И всё яснее мне,
что я всегда жила для этих дней,
для этого жестокого расцвета.
И гордости своей не утаю,
что рядовым вошла/ в судьбу твою,
мой город,/ в званье твоего поэта.
Не ты ли сам зимой библейски грозной
меня к траншеям братским подозвал
и, весь окостеневший и бесслезный,
своих детей оплакать приказал.
И там, где памятников ты не ставил,
где счесть не мог,/ где никого не славил,
где снег лежал/ от зарев розоватый,
где выгрызал траншеи экскаватор
и динамит на помощь нам, без силы,
пришел,/ чтоб землю вздыбить под могилы, ―
там я приказ твой гордый выполняла…
Неся избранье трудное свое,
из недр души/ я стих свой выдирала,
не пощадив живую ткань ее…
И ясно мне судьбы моей веленье:
своим стихом на много лет вперед
я к твоему пригвождена виденью,
я вмерзла/ в твой неповторимый лед.
… А тот,/ над кем светло и неустанно
мне горевать, печалиться, жалеть,
кого прославлю славой безымянной ―
немою славой, высшей на земле, ―
ты слит со всем, что больше жизни было ―
мечта,/ душа,/ отчизна,/ бытие, ―
и для меня везде твоя могила
и всюду ― воскресение твое.
Твердит об этом/ трубный глас Москвы,
когда она,/ колебля своды ночи,
как равных ― славит павших и живых
и Смерти ― смертный приговор пророчит.
Апрель 1945