5
Мы жили высоко ― седьмой этаж.
Отсюда был далёко виден город.
Он обгоревший, тихий был и гордый,
пустынный был/ и весь, до пепла, ― наш.
А мы ходили в Летний по грибы,
где, как в бору, кукушка куковала.
Возили реже мертвых. / Но гробы
не появлялись: сил недоставало
на этот древний горестный обряд.
О нем забыл блокадный Ленинград.
И первый гроб, обитый кумачом,
проехавший на катафалке красном,
обрадовал людей: нам стало ясно,
что к жизни возвращаемся и мы
из недр нечеловеческой зимы.
О нет, я не кощунствую! / Так было!
Нам всё о жизни яростно твердило,
и, точно дар торжественный, ― для нас
всё на земле/ явилось/ в первый раз.
И солнце мы впервые увидали,
и с наших крыш,/ постов сторожевых, ―
Большой земли мерцающие дали
в румяных зорях,/ в дымке синевы.
До стона,/ до озноба,/ до восторга
мы вглядывались в эту синеву…
Прекрасная! / Нельзя тебя отторгнуть.
Ты ― это жизнь. / Ты есть ― и я живу.
… Я помню час, когда, толкнув рукой
окошко, перекрещенное слепо,
я в одичавший зимний угол свой
впустила полднем дышащее небо.
Я отойти не смела от окна!
Слепорожденный/ в первый день прозренья
глядел бы так,/ с таким же изумленьем
на всё, что знал под именем «весна»!