8
… Он до рассвета вышел из палатки,
где сладко спали дети и жена,
уставшие в последнем переходе, ―
он вышел, сделал несколько шагов
и вдруг остановился, пораженный
тем, что идет уже в Первороссийске.
Бледнели звезды в небе. За холмом
нежнейший свет рождался. Не заря ―
предчувствие зари… Темнели кедры,
и лес дышал смолистою прохладой,
и снеговые дальние вершины
едва светились, легкие как пух…
И тихо было. Но она жила,
перед зарей притихшая долина,
и думала о чем-то важном, строгом,
и важно думу слушала свою.
А лагерь спал. Прикрытое брезентом,
стояло под сосною пианино,
и рядом сохи, бороны, плуги,
и ящики патронов, и винтовки:
оружие ― подарок Ильича.
Василий спать не мог от нетерпенья.
Он вышел из палатки, чтоб взглянуть,
как здесь пролягут улицы поселка,
задуманного там еще, за Невской,
но вдруг забыл об этом. Он стоял,
захваченный могучим ощущеньем,
ни разу не испытанным еще…
Он понял вдруг ― всем сердцем, кровью, кожей,
что эти кедры, звезды, и вершины,
и нежная заря, и влажный воздух,
и люди, спящие кругом в палатках,
друзья и сотоварищи его,
и это нетерпенье, эта жажда
трудиться, строить, корчевать, пахать, ―
что это всё уже она, Коммуна,
и что она не в будущем, далеко,
а здесь, сейчас, во всем, ― и в нем самом…
В мгновение, подобное прозренью,
он вспомнил, ― нет, он пережил весь путь
вплоть до вчерашнего, когда с Гусиной
они пошли сюда крутой дорогой,
через холмы и бурные потоки,
порою подпрягаяся к повозкам,
чтобы помочь усталым лошадям.
А перед этим был Иртыш… А прежде
шел поезд сквозь огромную Россию,
а перед поездом ― дорога в Смольный,
но раньше ― Революция была,
а раньше ― год с Кровавым воскресеньем,
а до него Парижская коммуна
и мятежи российских крепостных…
Как долго ищут путь к Коммуне люди ―
заветный путь! И мы его нашли,
вступили первыми и вот ― пришли…
«И если даже мы погибнем, если
не совершим всего, чего хотим,
всё довершат идущие за нами
по нашему открытому пути».
Впервые думал он о смерти, ― просто,
без страха и смятенья… Потому что
он жил всей жизнью ― будущим и прошлым,
жил за погибших, за себя, за нас…
Я знаю это ― я! Ведь я жила
однажды так, как он, ― всей жизнью сразу,
и за себя и за него ― тогда
уже не жившего… И это было
в страшнейший день, когда рвались фашисты
на Ленинград и, подойдя к Москве,
грозили смертью Родине… / В тот полдень
душа моя, полна сопротивленья,
вдруг стала жить всем лучшим,/ всем прекрасным,
что ей дарила Родина. И этой,
да, этой вот первороссийской ночью
она жила, готовясь победить…
Гремякин глубоко дышал смолистым,
высоким воздухом Первороссийска
и всё стоял не двигаясь. Роса
ему покрыла голову и плечи,
как соснам и траве. Он был недвижен,
он слушал сам себя и целый мир.
Какая-то ночная птица пела
в ночном лесу, невидимая птица,
наверное, прекрасная, как всё,
что жило, пело и росло в Коммуне.
Гремякин думал ― если б тут сейчас
вдруг оказался Ленин, то они бы
не стали говорить, а помолчали б
так, как сейчас… Всё понял бы Ильич,
Он повернулся в сторону, где горы
уже сияли розовым… За ними,
там, где-то далеко, была Москва,
там ночь еще была, и у зеленой
неяркой лампы, у стола склонясь,
ладони грея над стаканом чая,
Ильич трудился над очередными
задачами Советской власти… / Он,
статью заканчивая на рассвете,
писал о мерной поступи рабочих,
не дрогнувших на трудных переходах,
ведущих за собой народ…
/ Гремякин
как будто б слышал это, ― все глядел
туда, за кромку гор, в Москву, в Коммуну…
Так он стоял, задумчивый, высокий,
рабочий русский в латаной кожанке,
на полукруге молодого солнца,
поднявшегося за его спиной.