Как только окоем и термостат
жаре совместно свертывают шею,
так целый хор, ― нет, целый цех цикад
выпиливает в воздухе траншею.
И этот звук в зазубринах, и взвой ―
виску и лбу в облом, а не во благость.
Свой череп, выгрызаемый фрезой,
прощаясь, нам оскаливает август.
Откуда и зачем такой надсад?
Так режут алюминий, бьют в литавры:
личиночно, 17 [семнадцать] лет подряд
сидят в земле, не вылезая, лярвы.
Они сосут из почвы, из корней
сосуды темноты, пока не выйдут
на сколько-то всего недель и дней…
Так есть им, что сказать, что ненавидеть!
Воистину, им суть что возглашать:
к примеру, миг, что на излете лета,
и в нем себя саму, орущу рать, ―
продленье рода, окончанье света.
До обморока, до разрыва жил
все в самоутвержденье так едины,
при том, что воробьиный Азраил
уже клюет им хрупкие хитины…
Сравнимо ль это с тем, что звать: любовь ―
томленье, лесть и страсть, взаимный выбор?
И матушке-природушке улов:
еще на столько лет из мира выбыть.
Звените ж все, могущие звенеть:
цимбалы, и кимвалы, и цикады…
Где бьется жизнь о смерть, как медь о медь,
не слышать их нельзя. Они и рады.