НОВЫЕ ДИАЛОГИ ДОКТОРА ФАУСТА
М. П. Басмановой посвящаются эти опыты
Открой-ка дверь, здесь душно и темно.
Не лучше ль нам открыть тогда окно?
Там холодно, а я и так дрожу.
Нет, нет, я дверь открыть тебя прошу.
Да, но из двери слишком резкий свет,
и голоса, и шум воды на кухне.
А серое шуршание газет,
стук каблука и шепелявость туфли
вконец мое молчанье извели.
Но почему? ― ведь там же все свои!
И я люблю, когда присесть на стул
сюда заходит этот мирный гул,
болтливый, как сосед. Открой-ка дверь.
Нет, нет, ну я прошу тебя ― не стоит.
Когда уйду ― откроешь, не теперь.
Открытое ― всегда чуть-чуть пустое,
а может быть, и вовсе пустота.
Да, это так, но, не раскрывши рта,
альбома, книги, двери и души,
мы все неизреченными в тиши
останемся. И комната права,
на стенах наши профили рисуя,
записывая нас. Ведь мы ― слова,
и знак, и шум, и выраженье сути.
Ей крикнуть нами хочется теперь.
Ну, я тебя прошу, открой же дверь.
Нет, погоди, скажу я все, как есть:
на самом деле это только лесть
предмета. Он не хочет просто быть ―
как бы возбыть, продолжиться желая,
он вынужден казаться смертным, слыть
за смертного, постыдно подражая
в печальном этом свойстве нам, живым.
Не это ли притворство? / Даже им,
притворством, наградили мы предмет.
(На части разбирая белый свет,
суметь бы нам колесики устройств
не растерять. ) Но солнечная призма,
тряся букетом семицветных роз,
дает урок несложного кубизма,
и если кто понять его не смог,
то зеркала пронзительный намек
сверкающей на плоскости дырой
тогда не говорит ли: дверь открой!
Нет, не открою. // Не откроешь? // Нет.
Но почему? Запрет? Или приметы?
А ты ответь мне: зеркало ― предмет?
Нет, не предмет, но правда о предмете.
Поверхности дает оно объем.
Объему с отражением вдвоем
оно предоставляет заглянуть
до самого конца другому внутрь
и распознать себя. Так свет и тень
(вся густота зеркальных построений),
опережая правду на ступень,
становятся едва ль не достоверней,
чем сам оригинал. Как птицу в лет,
оно с опереженьем правду бьет.
Бедняге не впервой, а нам урок:
того гляди, прибьет лихой стрелок
не только правду, но и нас самих.
Скажи, когда глядишь в такое жерло,
из этих одинаковых двоих
кто ты, а кто твое изображенье?
И в ком из них живет твоя душа?
Ведь если позабыть, что он ― левша,
с тобой, прекрасным, он, кривляка, шут,
полнейшим сходством вызывает жуть…
Оптическое чучело в тиши
внушает непонятное доверье
и, тело отделяя от души,
в небытие приоткрывает двери.
Ведь если я и есть вон тот портрет,
выходит, что меня-то вовсе нет.
Нет, проходимец, я и значит я,
хоть искушает правду ложь твоя.
Ну, это же не ложь, а так… Лукавство.
У зеркала ведь память коротка.
А потому и лучшее лекарство ―
забывчивость заемного мешка
пространства. Чтобы нам себя спасти,
достаточно глаза лишь отвести.
Но приготовься: впереди у нас
опасный опыт ― выдержит ли глаз?
Тебе не приходилось наблюдать,
как пишет это зрительное эхо
и по складам пытается читать?
Циническая в этом есть потеха.
Я думаю, пластинка так поет,
запущенная вкруг наоборот,
Но вместо пенья только свист и визг.
А если я пластинку эту ― вдрызг!
Побереги же слух: впускаю звон.
Поломанного пения осколки
сверкают и свистят со всех сторон,
впивая в ухо острые иголки:
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………*
О, что это за ужас, прекрати!
Нет, нет, еще осталась треть пути.
Останови невыносимый тэст.
Нет, погоди, должны мы всё прочесть:
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
О, это нехорошие дела:
обломки слов с обломками стекла
в глазу объединенные, тотчас
у зрителя пропарывают глаз,
а проникая в ухо общим скопом,
обломки смысла и зеркальный лом
кровавят слух, копытящим галопом
растаптывая мозг. И поделом ―
говорено недаром у людей:
«И в мыслях разбивать его не смей…»
А так и есть. Оно ведь ― глаз, досмотр
за нами/ лиц, физиономий, морд,
им отраженных некогда до нас.
Каким бы это ни было соблазном,
руки не подыми на этот глаз:
как отомстит шпион с подбитым глазом,
наплачешься… // А я и так плачу?.
За то, чего я ввек не получу,
кладу я нескончаемость пути,
которым предлагается брести
за истиной. / Но весь увидеть разом
предмет ― не предусмотрено в меню.
Так, значит, быть всегда тысячеглазым
или разгрызть их тысячу на дню
и разложить по косточкам примет.
Я думаю, что не парижский мэтр,
а вдребезги разбитое стекло
от зеркала―/ кубизм изобрело.
Из всех приобретений ли, потерь ―
не все ль равно? ― оно свободы просит.
Оно не то что открывает дверь,
а напрочь и в щепу ее разносит.
И сквозь пространство ― далее вперед…
А кто, скажи на милость, уберет
истерзанные зеркалом тела?
Да, видно, есть ручные зеркала,
а есть неприручённые, как зверь,
как это вот, бушующее рьяно.
Ну, хорошо, пойду открою дверь,
хотя б затем, чтоб выпустить буяна.
Авось, он присмиреет во дворе.
Что разглядишь ты о такой поре?
Что разгляжу ― во тьме увижу тьму,
а там ― непостижимое уму.
Но это ― двор, и тут вокруг дома.
Расставив руки, кажется, дотронусь
до двух противостен… // О, там, где тьма,
укромность превращается в огромность,
и больше нету ни домов, ни стен.
А что же есть? // А есть густая тень,
та самая, что гнезда вьет везде,
где почернее мрак, и мы в гнезде
качаемся с тобой ― не выпасть бы,
о как бы нам не выпасть, не упасть бы!
Не сверзиться бы нам с ветвей судьбы
да в самое туда раскрытье пасти,
с ветвей да в пропасть волчьей пустоты.
Не зеркало ль во мраке видишь ты?
Не зеркало ль? // Не знаю ― тут темно.
Ну, значит, это все-таки оно.
Не знаю, нет, не различить никак,
но чувствую присутствие чужое…
Так, значит, это ― зеркало: не мрак,
но пустота, закиданная тьмою,
и я давно разбить ее… // Постой!
Мы пустоту прихлопнем пустотой.
А с ней и наши опыты к концу…
Смотри же, как стоят лицом к лицу
два зеркала. Ничто глядит в ничто.
Да, вижу. По краям клубится нечисть,
а в самой трубке, в рукаве пальто
обрублена по локоть бесконечность,
суля и нам похожую судьбу…
Но тут пространство свернуто в трубу,
и мысль о нем уложена в чехол.
Нет, опасаюсь я, что это ― ствол.
И он определенно расчехлен,
он изготовлен и готовит выстрел
не в нас ― похоже, нами хочет он
пометить запространственные выси.
И вмиг ― двух жизней, двух сердец дуплет!
Меж двух зеркал ― спалить запасы лет
в одно мгновенье ― ставлю я свечу.
Нет, нет, я это знаю, не хочу…
Все пробую, но не открыть мне дверь ―
и чую сквозь нее дыханье стужи,
и кажется: какой-то черный зверь
рогами подсадил ее снаружи.
Так он пришел? Я жду его давно.
Но кто же он? / Да так… Не все ль равно?
Нет, кто? / Все имена идут за ним:
калика перехожий, пилигрим.
Он ― мышка, но и кошка, но и щель,
куда забилась мышь. Он волк овечек,
и муть со дна кладбищенских ночей,
и вечный странник, но и странный вечник, ―
названия лишь искажают смысл.
Мы слишком далеко услали мысль,
и не она уж настигает нас,
но искуситель, сатана пространств.
Он обозначен! Так на шею ― вервь,
на сердце ― камень, головою в омут!
Ты видишь? // О, сама открылась дверь!
«………………………………………
………………………………………
………………………………………
…»
Исчез! И повернулась дверь, как лопасть…
Но что он говорил! Я жить хочу!
О, что сказал он… Я не так хочу,
не в честь и не в угоду палачу,
и ты не поддавайся палачу.
Ну, успокойся, на него есть крест.
Ты вспомни церкви среднерусских мест
(ты помнишь церкви среднерусских мест?),
в просторных рощах как они к лицу
спокойно вечереющей России!..
И там у них, где свод идет к концу,
там луковицей купол темно-синий
(там? луковицей? купол? темно-синий?),
и золотые звезды по нему.
Так вот: уж и не знаю почему,
но все-таки всегда сдавалось мне, ―
так выглядит вселенная извне.
Снаружи, да, а крест или росток,
снаружи. Нет. Но крест или росток
у луковицы ― вот всего начало
(начало? начало? начало?),
и прямоточных там времен исток,
и возвращенных там итог. / И жало,
стрекающее светом в тот простор,
к которому повсюду есть затор,
повсюду, но не в сходе этих мест,
в которых мир не то чтоб был отверст,
не то чтоб тут окно… // Да, да, оно!
Ведь логика ступенек и площадок…
Нет, нет, оно!..
И всех дверей, ведя на то же дно,
ведь логика ступеней и площадок
наводит неестественный порядок,
и всех дверей, ведя на то же дно,
наводит нестерпимый распорядок,
а мы с тобой должны не выйти в мир,
а выпорхнуть из комнат и квартир.
Да, но не так, как этот… // Нет, не так…
Но это значит, нам тогда… // Молчи!
Дверь запереть покрепче. Где ключи?
Но разом весь пронизывая мрак…
Нас не увидят. Тут кругом темно.
Прозрением. / Сейчас кругом темно,
и мы одни в неосвещенном мире.
И мы. Одни. В неосвещенном? Мире.
Ну, хорошо. Открой тогда окно.
Открой окно. Открой его пошире.
Таврическая улица, 1964