Энеида. Книга ЧЕТВЁРТАЯ
Но беспощадной, царица, уже уязвле "нная страстью,
В жилах рану питает, сжигаема пламенем тайным,
Доблесть великую мужа в душе вспоминает и рода
Славу великую; в сердце, врезаны, облик и речи
Держатся; страсть не дает отрадного членам покоя.
Нового дня озаряла Фебейской лампадою земли
И содвигала Аврора влажную тень с небосвода,
Та же, объята недугом, любимой сестре говорила:
«Анна, сестра, что меня беспокойно бессонница мучит!
Кто чужеземец сей новый, в наши прибывший владенья?
Что за лицо у него! Как мощны плечи и руки!
Верится мне, — и вера не лжива, — из рода богов он!
Низкие души страх выдаст. Ах, судьбою какою
Был он гоним! О каких изжитых рассказывал битвах!
Если б в душе неизменно и твердо я не решила
Не сьединяться ни с кем супружества узами, после
Первая как любовь обманула желания смертью,
Факелы мне ненавистны ни будь и брачные ложа, —
Этому только, быть может, могла б я поддаться соблазну.
Aннa, сознаюсь, с тех пор, как свершилась супруга Сихея
Бедного участь и брат окровавил убийством пенатов, —
Он один лишь склонил мои чувства и зыбкую душу
Тронул; я узнаю огня ощущенье былого!
Но пусть меня земли утроба раньше поглотит,
Иль всемогущий отец низвергает молнией к теням,
К бедным Эреба теням и к мраку глубокому — раньше,
Чем оскорблю тебя, Стыд, и твои уставы нарушу!
Тот мою похитил любовь, кто со мной сочетался
Первый; с ним да будет она, да хранит ее в гробе!»
Молвила так и грудь, зарыдав, оросила слезами.
Анна в ответ: «О, сестра, что мне света дороже! Ужели
Вечную будешь одна провождать в унынии юность
И не познаешь ни милых детей, ни Венеры благость?
Этим ли Маны и прах заняты, ты мнишь, гробовые?
Да! не склоняли печальной еще женихи никакие
Либии, так же как раньше в Тире; отвергнут был Ярба
И другие вожди, что цветут в отчизне триумфов,
В Африке; ныне любви противиться ль будешь желанной?
Иль не приходит на ум, на чьих поселилась ты землях?
Града Гетулов здесь, — род неодолимый во брани, —
Нумиды дикие здесь теснят, и Сирт беспощадный,
Дальше от жажды покинутый край и в широких пределах,
Злые Баркеи. Войну, что из Тира встает, помянули?
Волей, конечно, богов — о клянусь! — и содейством Юноны
Этот путь предназначил ветер Илийским килям.
Что здесь за город, сестра, ты увидишь, — и встанет какое
Царство при муже таком! При подмоге оружия Тевкров,
Пунов взнесется делами какими великими слава!
Ты же богов о пощаде моли и, исправивши жертвы,
Гостеприимство удвой и причины вплетай промедленья,
В море Орион пока дождливый и буря бушует,
Челны разбиты пока, пока неприветливо небо».
Сими словами зажгла горевшую душу любовью,
Зыбкому сердцу надежду дала и стыд отрешила.
В храмы они сначала идут и молят там мира
У алтарей; по уставу избранных овец заколают
Керере закононосной, Фебу, родному Лиэю,
Прежде ж других Юноне, в чьей воле брачные узы.
Держит десницей сама Дидона прекрасная чашу.
Между рогов белоснежной телицы ее проливает,
Или пред ликом богов к алтарям направляется тучным,
Возобновляет дарами день и, в разверстые груди
Жертвенных тварей смотря, вопрошает дрожащие недра.
О, прорицателей души слепые! Чем храмы безумным,
Чем обеты помогут! Жжет пламень бессильные кости
Между тем, и под грудью жива безмолвная рана!
Огнь палит Дидону несчастную; бродит в безумьи
Всюду по граду, подобно лани, стрелой уязвленной:
Издали, в Кресийском лесе, пастух, беспечную, ранил
Дротиком, гнавшись за ней, и оставил с летучим железом,
Сам не зная того; чрез Диктейские рощи и долы
Мчится она, но в боку все древко висит роковое.
То за собою Энея в средине стен она водит,
Блеск Сидонийский кажет ему и город готовый.
И говорить начинает, но вдруг на пол слове смолкает;
То на закате дня такого же требует пира,
Пусть он об Илийских вновь расскажет несчастьях, в безумьи
Просит, и снова не сводит взоров с рассказчика лика.
После, как все разойдутся и также померкнет сиянье
Темной луны, и ко сну позовут заходящие звезды, —
В доме томится пустом — одна, на пустые ложится
Ложа: того, кто не здесь, словно здесь он, и видит и слышит!
Или Аскания, сходством с отцом прельщена, на коленях
Долго держит, любовь обмануть несказанную в жажде.
Башни начатые не вырастают; оружьем забыла
Тешиться младость; ни гавань, ни прочные валы для боя
Не укрепляют; стоят прервавшись работы: угрозы
Неизмеримые стен и постройки, всходящие к небу.
Только познала, что язвой такою страдает Дидона,
Милая Йова супруга, что страсти молва не препона,
Как подступает с такою Сатурния к Венере речью:
«Да, завидную славу, большую добычу стяжали
Ты и твой мальчик: достойно памяти имя и громко,
Женщину если одну одолели козни богов двух!
Не ошибусь я, конечно, что наших стен ты боишься
И что высокого страшны тебе Карфагена домы.
Где же будет предел? Куда мы дойдем в такой распре?
Вечного мира нам почему б и мирного брака
Не заключить? Ты имеешь, чего всем сердцем желала.
Страстью пылает Дидона, влачит по костям своим пламя.
Царствовать будем над этим общим народом при равных
Знаменьях мы: пусть он будет супругом Фригийским правим,
Тира приданое пусть под твою переходит десницу».
Оной (поняв, что она говорит, умом притворяясь,
К Либийским чтоб обратить берегам Италии царство)
Венера так возразила в ответ: «Кто станет, безумный,
Это оспаривать? Кто с тобой предпочтет во вражде быть?
Только б за тем, о чем говоришь, могло следовать счастье,
Но возношусь я, Судьбы не ведая; Юпитер город
Тириям хочет ли дать единый и выходцам Тройи?
Он и народы смешать и союз заключить разрешит ли?
Ты — супруга, тебе — мольбами склонить его душу.
Действуй, я следую!» Тут подхватила Юнона царица:
«Труд сей беру на себя. А теперь, каким образом может,
Что предстоит нам, свершиться, — внимай — объясню тебе кратко.
В лес, на охоту Эней и Дидона несчастная вместе
Ехать готовятся ныне. Первые только восходы
Завтрашний явит Титан и землю изменит лучами,
Облак чернеющий я, смешав его с градом, над ними
(В час, как ловцы заспешат и холмы опояшут облавой)
Ливнем пролью и небо все поколеблю громами;
Прочь разбегутся друзья и в ночи укроются темной;
В той же самой Дидона и вождь Троянский пещере
Встретятся. Я явлюсь и, твое если верно желанье,
Браком их прочным свяжу и ее отдам как супругу:
Будет то свадьбою их!» Согласилась, не споря, с просящей
И посмеялась в душе Китерея над ковом раскрытым.
А покидает меж тем Океан, вставая, Аврора.
Юноши с ранней денницей отборные входят в ворота;
Редкие сети, тенета, с широким копья железом,
Конные также летят Массилы и свора псов чутких.
Пунов вельможи царицу, в опочивальне что медлит,
Ждут на порогах; пред ними златом и пурпуром дивен,
Статный стоит скакун и грызет уздечку всю в пене.
Вот и Дидона грядет, великой теснима толпою,
Хламидой облачена Сидонийской с шитой каймою;
С оной — колчан золотой, завязаны золотом косы,
И золотая застежка пурпурную держит одежду.
Фригиев не по иному ряды выступают и с ними
Радостный Юл; но к друзьям, прекрасней, чем все остальные,
Сам подступает Эней и два съединяет отряда.
Ликии зимние домы покинул когда и теченье
Ксанфа, приходит на Дел материнский таким же Аполлон,
Хоры там возобновляет, и вкруг алтарей, без раздела,
Дриопы пляшут, и Креты, и с пестрым лицом Агафирсы;
Он же грядет по Кинфа высотам, и зеленью нежной
Полны кудрей, украшая, сжимает, вплетая в них злато,
Стрелы ж звенят за плечами. Эней не с меньшим величьем
Шествовал; сила такая светилась в лице благородном.
Вот до высоких достигли гор и до чащи заглохшей;
Тут, с высокого камня спрыгнувши, дикие козы
К склонам холмов побежали; с другой стороны на виду всех
Перебегают поля олени поспешно, и стадо,
Пылью окутано, в бегстве теснится и с гор поспешает.
Мальчик Асканий конем горячим, в глубоких ущельях,
Тешится — вот то одних, то в скачке других обгоняет,
Жаждет он, чтобы ему меж животных безвредных, весь в пене,
Вдруг явился б кабан иль рыжий спустился бы с гор лев.
А между тем возмущаться великим ропотом небо
Начало; вслед налетает облак, смешанный с градом;
Тирии мужи повсюду, а также и юноши Трои,
Также и Венеры внук Дарданийский в разных равнинах
Ищут приюта в испуге. С гор стремятся потоки,
В той же самой Дидона и вождь Троянский пещере
Сходятся. Первой Земля и творящая браки Юнона
Знак подают; загорелись огни и союза свидетель
Горний Эфир, и нимфы на высях стонали утесов.
Первый был этот день причиной погибели, первый
Всяческих зол. Не смущаясь уже ни молвой, ни приличьем,
О потаенной любви не хочет думать Дидона:
Браком это зовет, прикрывая свой грех этим словом.
Тотчас идет Молва по великим Либии градам,
Злая Молва, что любого зла иного проворней.
Скоростью самой жива, набирает в движении силы,
Раньше от страха мала, потом восходит до неба,
Шествует по земле, а главу между облаков кроет.
Оную Матерь Земля, на богов распаленная гневом,
Младшую, как повествуют, сестру Энкеладу с Кеем
Произвела, дав ей ног быстроту и крыльев проворных,
Облик грозный, огромный, у коего сколько на теле
Перьев, очей столько зорких внизу (странно вымолвить! ), столько
И языков, столько уст звучит и ушей напрягает.
Ночью летает по мраку земли и по самому небу
С шумом крыльев и взоров к сладкому сну не склоняет;
Днем сидит, сторожа, то крыш на самой вершине,
То на возвышенных башнях, страша великие грады,
Вымыслов столь же держась и лжи, как и вестница правды.
Разные речи тогда она рассыпала в народах,
Радуясь и наравне небылицы и быль сообщая,
Что появился Эней, от крови Троянской по роду,
С ним, как с мужем, Дидона прекрасная хочет сопрячься.
Зиму, на всем протяженьи, они посвящают веселью,
Оба о царствах забыв, постыдной плененные страстью.
Гнусная всюду в уста это людям влагает богиня,
После того обращает свой путь к царю она Ярбе,
Душу ему возжигает словами и гнев его множит.
Он, Гарамантидской нимфы похищенной сын и Гаммона,
В царстве обширном своем сто храмов Йову огромных,
Сто вздвиг алтарей и огнь посвятил неусыпный,
Вечную стражу богов; от жертвенной крови животных
Почва тучна, и цветут в венках различных пороги.
Сей, обезумев душой и вестью возженный жестокой,
У алтарей, говорят, святынь богов в середине,
Йова усердно молил, с мольбою руки простерши:
«Юпитер всемогущий, кому Маврусии племя
Ныне, на вышитых ложах, Ленейскую честь возливает
В пире! Зришь ли сие? Иль, тебя, когда мечешь, родитель,
Молнии ты, мы страшимся напрасно, и в тучах слепые
Дух ужасают огни, и пустые тревожат роптанья?
Женщина та, что, у нас блуждая в пределах, за плату
Город поставила малый, которой для пашни мы берег
Дали и право законов в стране, — на брак она с нами
Не согласилась, но в царство взяла господином Энея.
Этот Парид теперь, со своим полумужеским сонмом
Бороду что подвязал и власы Меонийской митрой
Влажные, всем овладел, что награблено, ибо дары мы
В храмы приносим твои и славе служим напрасно!»
Сими молил он словами, держась за алтарь, и услышал
Оного всемогущий, — взор обратил он на стены
Царские и на забывших о лучшей славе влюбленных.
Тут он Меркурию так говорит и вот что внушает:
«Сын мой, ступай и, созвавши Зефиров, мчися на крыльях,
Дарданов ты вождю, что в Картагене Тирийской ныне
Время теряет, забыв о градах судьбами данных,
Молви и речи мои донеси по быстрому ветру:
Нам его не таким прекрасная мать обещала
И не затем защищала от Грайев оружия дважды;
Но для того, чтоб чреватой могуществом, бранью дрожащей
Правил Италией он, от крови Тевкра высокой
Род произвел и всему законы пожаловал миру.
Если нисколько таких не зажжен он величьем деяний,
Если он собственной славой сам на труд не подвигнут,
Все же Асканию в Римских отец откажет ли стенах?
Что он замыслил? Зачем средь враждебного медлит народа?
Как на Авсонийский род, на Лавиния нивы не взглянет?
Пусть он плывет! В этом все. Будь этого вестником нашим!»
Так он сказал. А тот отца великого волю
Стал выполнять. И сперва золотые таларии вяжет
На ноги, что при полете на крыльях его, иль над морем,
Иль над землей, наравне с летучим пламенем носят.
После берет свой жезл, — им он души выводит из Орка
Бледные или другие, унылые в Тартары сводит;
Сны и дает и отъемлет, и смертью глаза раскрывает.
Ветры он гонит, им правя, плывет через бурные тучи.
Теми, летя, уже зрит и бока крутые Атланта
Крепкого, кто подпирает вершиною небо, Атланта,
Чья, кедроносная, вечно объята глава облаками
Черными, и принимает дождя и ветра удары.
Снег рамена покрывает, ниспав; с подбородка у старца
Мчатся потоки; во льду борода ужасная стынет.
Здесь впервые, паря на равных крыльях, Киллений
Стал; отсюда стремглав всем телом своим он понесся
К водам, птице подобный, что вкруг берегов, вкруг обильных
Рыбой утесов летает низко у самого моря.
(Именно так пролетал меж землями и небесами,
К Либии брегу стремясь песчаному и рассекая
Ветры, от деда летя по матери чадо Киллены.)
Лишь только хижин коснулся он подошвой крылатой,
Как усмотрел Энея, что крепости строил и домы
Новые располагал. Озвезден желтою яшмой,
Меч был при нем и, блистая Тирийским пурпуром, лена
С плеч ниспадала, — подарок богатый, который Дидона
Сделала и расцветила ткань эту золотом тонким.
Тотчас же он нападает: «Картагены мощной отныне
Ты основанья кладешь и красивый град, женолюбец,
Строишь? Царство, увы! позабыв и свое назначенье!
С ясного послан, самим, к тебе я Олимпа, богами
Правящим, кто божеством потрясает небо и земли;
Сам он, по быстрому ветру, велит передать приказанья:
Что ты замыслил? Зачем ты в Либийских медлишь пределах?
Если нисколько таких ты не тронут величьем деяний,
Если и собственной ты не подвигнут славой на подвиг,
То об Аскании юном, надеждах наследника Юла
Вспомни, о том, кому царство Италии, Римские земли,
Принадлежать должны!» Так устами промолвив, Киллений
Смертные взоры покинул речи своей в середине
И из очей, в отдаленьи, в легкий развеялся облак.
И при виденьи таком Эней онемел, обезумев,
Встали от страха власы, и голос замер в гортани.
Жаждет скорей он бежать и милые земли покинуть,
Властным советом богов потрясен и их повеленьем.
Горе, как быть? К исступленной царице с какой ныне речью
Он обратиться посмеет? Какой первый выберет приступ?
То к одному направляет быстрый он ум, то к другому,
В разные стороны мчит его, испытует все средства.
Вот что ему, в колебаньи, представилось лучшим решеньем:
Мнесфея он зовет и Сергеста, с мощным Серестом, —
Тайно пусть флот снаряжают и к морю друзей созывают,
Приготовляют оружье, такой перемены скрывая
Повод; он сам между тем, покуда не знает Дидона
Дивная правды, любви великой разрыва не чает,
Подступ выищет к ней, подходящее самое время,
Чтоб говорить, лучший способ для дел. Подчиняются быстро
Распоряжению все, веселясь, и приказ выполняют.
Козни, однако, царица (кто любит, того обмануть ли?)
Сердцем постигла, сама угадав о близком отъезде,
В страхе пред всем без причин. Домчала безумной все та же
Злая Молва, что снастят корабли и отплытье готовят.
Буйствует, разум утратив; пылая, по целому граду
Бакхидой бродит она, как святынь возбужденная видом
Фийада, Бакха заслыша, когда трехгодичные нудят
Оргии и призывает воплем полночный Киферон.
Все таки сими Энея сама заклинает словами:
«Что беззаконье такое еще утаить, вероломный,
Мыслимо, ты уповал, и тайком мои земли покинуть?
Наша любовь здесь тебя и рука, тебе данная прежде,
Та, что погибнет жестокой смертью Дидона, не держат?
Но почему же суда при зимних ты двигаешь звездах
И посреди Аквилонов спешишь промчаться по морю,
О беспощадный? Когда б не к нивам чужим и безвестным
Ты устремлялся домам, но была б еще древняя Тройя, —
В Тройю поплыл ли бы ты с судами по бурной пучине?
Нас ли бежишь? Но сими слезами, десницей твоею
(Больше себе ничего я сама не оставила, бедной),
Нашими браками я молю, гименеем начатым, —
Если хоть что заслужила я доброе, что нибудь было
Мило тебе во мне, надо мной и гибнущим домом
Сжалься; когда для просьб есть место еще, передумай!
Либии из за тебя на нас злы племена и тираны
Номадов, Тирии нам враждебны; стыд оный погублен
Из за тебя и, которой одной я до звезд возносилась,
Прежняя слава. Меня, чуть живой, на кого покидаешь,
Гость мой? Ведь это лишь имя одно от супруга осталось.
Ждать мне чего? Пока разрушит мой брат мои стены,
Пигмалион, или в плен Гетул уведет меня Ярба?
Если б хоть малая отрасль была принята до отъезда
Мной от тебя! О когда бы в чертогах моих забавлялся
Маленький некий Эней, но лицом тебя поминая!
Брошенной я не совсем себя и обманутой мнила б!»
Молвила так. Но, по воле Йова, держал неподвижно
Взоры Эней и страсть подавлял усилием в сердце.
Все же он кратко сказал: «Никогда тех услуг, что исчислить
В речи ты много могла б, отрицать я, царица, не буду.
И никогда об Элиссе не вспомню с досадой, доколе
Сам буду помнить себя, доколь дух царит в этих членах.
Кратко о деле скажу. Не надеялся я это бегство
Тайно укрыть (так не думай), но свадебных факелов также
Я не искал никогда, не за этим союзом я прибыл.
Если б судьбы позволили мне по своим начертаньям
Жизнь проводить и труды по своей улаживать воле,
Прежде всего я Троянский град охранял бы и прахи
Милые предков, стояли б высокие Приама стены,
И побежденным воздвиг бы я новые Пергамы дланью,
Но мне к Италии плыть, великой, Аполлон Гринейский,
Плыть к Италии мне повелело Ликии слово.
Там — любовь, родина — там. И если Карфагена стены
Держат пуниссу тебя и в Либии города образ,
Против ты почему ж, чтоб на земли Авсонии сели
Тевкры? Нам тоже судьба — искать зарубежного царства.
Мне и Анхиса отца, всякий раз, лишь увлажненной тенью
Землю ночь осенит, лишь звезды огнистые встанут,
Шепчет упреки во сне и страшен образ тревожный.
Мне и мальчик Асканий, сын милый, укор за обиду,
Царства его я лишаю Гесперии, нив предрешенных…
Ныне же вестник богов, самим ко мне посланный Йовом, —
Нами двоими клянусь, — по быстрому воздуху волю
Мне возвестил; я сам, в свете явственном, видел, как стены
Бог проникал, и ушами своими глас его слышал.
Кончи своими меня и себя упреками мучить!
Не своей волей плыву я в Италию…»
На говорящего так уж давно она смотрит угрюмо,
Очи вращая туда и сюда, его озирает
Взором безмолвным всего и так, распаленная, молвит:
«Мать не богиня тебе, не Дардан твой родоначальник,
О, вероломный! Родил, бездушными камнями страшный,
Кавкас тебя и Гирканских сосцы тигриц напитали.
Что же притворствовать мне! Чего худшего мне дожидаться!
Он простонал ли на слезы мои? Обратил ли он взоры?
Он, побежден, зарыдал ли? О любящей он пожалел ли?
Что я жесточе найду? Нет, нет, ни Юнона царица
Или Сатурний отец на то не посмотрит спокойно.
Верности нет нигде. На берег выброшен, нищий,
Принят он мной, и, в безумьи, я царство с ним разделила,
Я и утраченный флот и друзей возвратила от смерти.
Фурии жгут, я горю! Аполлон теперь прорицатель,
Ликии слово теперь, теперь самим посланный Йовом
Вестник богов гласит по воздуху страшные вести.
Значит до этого дело вышним? Блаженных такие
Мучат заботы? Тебя не держу, с тобой я не спорю.
Мчись, путь к Италии правь по ветрам, ищи по волнам царств.
Верю я все ж: между скал, — если что боги правые могут, —
Казнь ты воспримешь и часто будешь имя Дидоны
Ты призывать! Я помчусь, незримая, с факелом черным
Вслед и, когда хладной смертью душа отрешится от членов,
Всюду предстану, как тень. Воспримешь, бесчестный, ты кару.
Я же услышу, и весть дойдет ко мне к Манам подземным!»
Речь в середине на этих словах прерывает и света,
В горе, дневного бежит сокрывшись от глаз, исчезает;
Долго, от страха колеблясь, он мешкал, много готовясь
Молвить. Ее ж подымают рабыни, обмершие члены
В мраморный вносят покой и там возлагают на ложе.
А благочестный Эней, хоть страданья ее успокоить
Он утешеньем желал и словами рассеять томленья,
Тяжко вздыхая, великой в душе потрясенный любовью,
Волю однако богов выполняет и флот навещает.
Тевкры же труд удвояют, суда высокие сводят
С целого берега. В волнах плывут осмоленные кили;
Весла ветвистые тащат и из лесу дубы с корою,
Странников ты б увидал, из всего стремящихся града.
Именно так муравьи зерна громадную груду,
Не позабыв о зиме, волокут и слагают в жилище.
Черный в поле идет их строй и сквозь травы добычу
Тащит по узкой тропинке; часть, подпирая плечами,
Хлебные зерна толкает; часть побуждает отряды,
За промедленья браня; кипит вся дорога работой.
Что ощущала тогда ты, это видя, Дидона?
Что ты стонала, когда с вершины башни смотрела,
Как беспредельно весь берег кипел, и когда созерцала,
Как пред очами все море мешалось от криков великих?
Грешная страсть, к чему не склоняешь ты смертные души!
Снова в слезах исходить и снова к просьбам прибегнуть
Принуждена и свой дух преклонить, с мольбой пред любовью,
Да не останется что не испытано тщетно пред смертью.
«Анна, смотри, по всему вокруг торопятся брегу;
И отовсюду сошлись; зовут уже карбасы ветер,
И, веселясь, моряки венки возложили на кормы.
Если предвидеть могла я это великое горе,
И пережить я смогу, сестра! Лишь одно для несчастной,
Анна, сверши для меня! Тебя лишь одну, вероломный,
Он уважал, поверяя тебе даже тайные чувства.
Ловко к нему подступить и во время ты лишь умеешь…
Шествуй, сестра, и врагу так, гордому, молви с мольбой:
Между Данаев я уничтожить Троянское племя
В Авлиде не поклялась и к Пергамам флота не слала,
Я не тревожила Манов отца Анхиса и праха.
Что ж мою речь к суровым ушам допустить он не хочет?
Мчится куда он? Пусть даст любовнице бедной последний
Дар: дождется дороги нетрудной и ветров попутных.
Уж не о браке былом, что он предал, молю, не о том, чтоб
Лация был он лишен прекрасного, царства покинул,
Срока пустого прошу, покоя и отдыха скорби,
Мой чтоб меня научил терпеть, побежденную, жребий!
Милости этой последней прошу — над сестрою ты сжалься —
Если добудешь ее, отплачу, умирая, сторицей!»
Так умоляла она, такие несчастные стоны
Носит, относит сестра. Но его мольбы никакие
Тронуть не могут, и всем словам он бестрепетно внемлет;
Против — Рок; бог замкнул Энея слух благосклонный.
Как с многолетним стволом могучий дуб ниспровергнуть
Альп Бореи стремятся, дуя оттуда, отсюда
Между собой в состязаньи; треск раздается и ветки,
При колебаньи главы, устилают, высокие, землю;
Он же стоит на утесе, настолько вершиной в эфирном
Воздухе, сколько корнями стремится в Тартары вникнуть;
Так и героя крушат оттуда, отсюда упорно
Просьбы, и чувствует он в великом сердце томленье;
Дух его неизменен; слезы струятся напрасно.
Бедная тут, наконец, страшась пред судьбою, Дидона
Молит о смерти; ей видеть своды небес — нестерпимо.
Словно внушая свершить ее замысл и с светом проститься, —
В час, как она возлагает дары на алтарь воскуренный,
Прямо пред ней, — страшно молвить, — чернеет священная влага,
Или становятся кровью постыдной возлитые вина.
(Это виденье она ото всех, от сестры даже, скрыла.)
Кроме того во дворце был храм из мрамора, в память
Первого мужа ее, — хранимый с дивным почетом,
Снежными тканями шерсти и праздничной зеленью убран.
Мнилося ей, что оттуда слышится голос и зовы
Мужа ее, едва ночь обнимала темная землю,
И одинокий, на башнях, песнь погребальную филин
Часто стонал и сводил на плач протяжные звуки.
Также пугали ее вещунов прорицанья правдивых
Страшным предвестьем… Во сне ее, исступленную, злобный,
Сам тревожит Эней; все ей кажется, будто осталась
Брошенной всеми она, будто путь одиноко ей должно
Дальний свершать и в пустынных разыскивать Тириев землях.
Так в безумии Пенфей видит толпы Эвменид,
Видит солнце двойным, двойными представшие Фебы;
Иль Агамемнона сын, Орест, виденьями мучим,
С факелом видя в руках и с черными змеями матерь,
Он убегает, а мстящие Диры сели на праге.
Вот, наконец, восприяв безумье, сраженная скорбью,
Смерти себя обрекла, сама и сроки и способ
Выбрав, и с речью она к печальной сестре обратилась,
Замысл лицом укрывая, чело проясняя надеждой:
«Средство, родная, нашла я, — поздравь сестру, — чем его я
Вновь возвращу, иль меня от любви к нему что избавит.
Близ от границ океана и около солнца заката
Крайняя область Эфиопов есть. Там Атлант величайший,
Ось на плече он вращает, на коей горящие звезды.
Там из народа Массилов жрицу мне указали;
Храм охраняя Гесперид, она давала дракону
Пищу и ветви она берегла священные древа,
Влажным медом кропя и маком, сон приносящим.
И похваляется та разрешать заклинаньями думы,
Все, что угодно, и злые вселять в другого томленья;
В реках сдерживать воду и вспять поворачивать звезды.
Маны зыблет ночные! Увидеть можно, застонет
Как под ногами земля и с гор как ясени сходят!
Я, дорогая, — клянусь богами, тобой и твоею
Милой главой, — неохотно к искусству чар прибегаю.
Тайно воздвигни ж костер внутри покоев, под небом;
И возложи на него оружие мужа, что в спальне
Он, бесчестный, оставил висеть, все доспехи и ложе
Брачное, гибель мою: от коварного, все, что осталось
Мужа, хочется мне истребить, и так жрица велела».
Это сказав, замолчала, вновь бледность одела ей щеки.
Анна же не угадала, что новым кончину обрядом
Хочет сестра прикрыть, не постигла такого безумства
Духа, — ждала не иного, что было по смерти Сихея,
Только громадный костер в середине дома, под небом,
Был возведен, из сосны и падуба сложен, царица,
Перепоясав цветами ого, погребальной венчает
Зеленью; сверху кладет оставленный меч и доспехи,
И изваяние мужа на ложе, о будущем зная.
Вкруг стоят алтари, и жрица, власы распустивши,
Трижды сто раз богов призывает, Эреба, Хаос,
Гекаты три существа, три лика безмужной Дианы.
Брыжжет и влагой она, представляющей воды Аверна;
Применены, при луне серпами медными жаты,
Свежие травы с молочным соком черного яда,
Также со лба жеребенка новорожденного снятый,
У кобылицы отъятый состав…
Близ алтарей сама, с мукой и чистыми стоя
Дланями, ногу разувши одну, распустивши одежды,
К смерти готовясь, взывает к богам и к созвездьям, что знают
Рок; если есть божество, что блюдет влюбленных несчастно
Некое, — правое, память хранящее, — оное молит.
Ночь была, и вкушали тела усталые мирный
Сон — везде на земле; леса дремали и воды
Грозные, а в вышине вращались в склоненьи светила;
Каждое поле молчало; стада и пестрые птицы,
Те, что в озерах кругом текучих, что в долах, поросших
Терном, таились, в безмолвный сон погрузились во мраке,
Но не пунисса, душой несчастная! Ни на мгновенье
Сон не нежит ее, ни очи, ни грудь не приемлют
Ночи; страсть вырастает вдвойне, и, снова вставая,
Мучит любовь, приливая великим гнева потоком;
Вот что твердит она, так с собой в душе рассуждает:
«Ах, что я делаю! Снова ль искать, осмеянной, прежних
Мне женихов и просить у Номадов брака с мольбою,
Мне, кто, уже столько раз отвергала этих супругов?
Или за Илийским флотом мне плыть, исполнять повеленья
Низкие Тевкров? За то ль, что, подмогой спасенные прежде,
Рады они, твердо помня былое, мне так благодарны?
Кто ж меня примет, однако (пусть так! ), и на гордые челны
Им ненавистную впустит? Иль, жалкая, все ты не знаешь,
Все ты не чуешь коварства Лаомедонтова рода?
Что ж? Как беглянка, одна к морякам примкну я веселым?
Или я Тириев в круге со всей толпой моих верных
Брошусь и, только что их из града Сидона исторгнув,
Вновь поведу по морям, прикажу дать ветрам ветрила?
Медлить зачем? Как и должно, мечом избавься от скорби!
Ты, уступивши рыданьям моим, ты, безумную, этим
Первая бедам, сестра, обрекла и врагу предала ты!
Нe было мне дано жизнь вести, чуждаяся брака,
Без преступленья, как зверю, подобной не ведая страсти,
Верности не соблюла я обещанной праху Сихея!»
Жалобы эти она из груди вырывала.
А на высокой корме Эней, уж в отъезде уверен,
Сны вкушал, и уже по обрядам все было готово,
Образ бога ему, в прежнем виде идущего снова,
В грезах предстал и опять, как будто, так убеждал он,
Всем с Меркурием схожий: по цвету лица и по гласу,
По рыжеватым власам, по прекрасному младостью телу:
«Сын богини! Как можешь ты спать при событиях этих,
Или не зришь, вкруг тебя что теперь за опасности встали?
О, неразумный! Не слышишь: попутные Зефиры дышат!
Та ж обсуждает в уме беззакония злые и козни;
На смерть решившись, горит различными вспышками гнева.
Что же стремглав не бежишь отсель, пока можно стремиться?
Скоро ты узришь, как море челны взволнует и грозно
Факелы как заблестят, как берег вспылает огнями,
Если тебя в промедленьи застигнет в земле сей Аврора.
Гей, не мешкай, спеши! Переменна всегда и различна
Женщина!» Так он сказал и смешался с черною ночью.
В это мгновенье Эней, внезапным испуган виденьем,
Тело из сна вырывает, торопит товарищей кликом:
«Все пробуждайтесь поспешно, мужи, скамьи занимайте.
Парусы ставьте скорей. Бог, с вышнего послан эфира,
Поторопить наш побег, разрубить витые канаты
Се вторично велит. За тобой — мы, святой меж богами,
Кто ты ни есть; снова мы повеленье исполним, ликуя,
С нами будь, помогай, благосклонный, и добрые звезды
Выведи в небо». Сказал, и меч он вырвал из ножен
Молниеносный, ударил причал обнаженным железом.
Пыл один и тот же у всех, берутся и рвутся;
Стали пустыми брега; исчезли под челнами волны;
Пену все, упираясь, клубят, синеву разгребают.
И уже первая новым кропила сиянием земли,
Желтую опочивальню Тифона покинув, Аврора.
С вышки царица, едва увидала, как свет забелелся
Первый, — едва поняла, что флот На сравненных ветрилах
Мчится, что пристань пустая и брег без гребца остается,
Трижды, четырежды грудь прекрасную дланью ударив,
Кудри златистые вырвав, «Юпитер! — молвила — едет
Он отсюда! Пришлец над моим надсмеется ли царством?
Что же другие не схватят оружие, городом целым
Вслед не помчатся, суда не стащат с канатов? Бегите,
Пламя несите скорей, дайте стрелы, беритесь за весла! —
Что говорю? И где я? О, что за безумье, Дидона
Бедная, ум твой мутит? Лишь теперь тебя мучит коварство?
Думала б в день, как скиптр отдавала! — Вот клятвы, вот верность
Мужа, что будто б везет с собой родимых пенатов,
Что на плечах носил отца, согбенного жизнью!
Я ль не могла, схватив тело, его изрубить и по волнам
Бросить, а также друзей и Аскания самого дротом
Смерти предать и отцу поставить на стол вместо снеди!
Правда, битвы исход был сомнителен. — Пусть таким был бы!
Что было страшно пред смертью?
Внесла бы я факелы в лагерь,
Палубы скрыла б в огне, отца и сына бы с целым
Родом я б истребила, себя в том числе погубила б!
Солнце, что все деянья земли озаряешь лучами,
Этих посредница мук, знакомая с ними Юнона,
Ты, на распутьях ночных призываема в градах Геката,
Мстящие Диры, и вы, погибающей боги Элиссы,
Это примите, обрушьте на злое должную кару
И наши просьбы услышьте: когда до пристани должно
Сей беззаконной главе достичь и к суше причалить,
Если так воля Йова велит и предел сей назначен:
Пусть на войне утесненный отважным народа оружьем,
Пусть из пределов изгнан, отъят от объятий Юла,
Молит о помощи он и зрит недостойную гибель
Верных своих, и, приняв законы позорного мира,
Не усладится он пусть ни царством, ни светом желанным;
Пусть раньше срока падет, меж песков, лишен погребенья!
Так я прошу, сей последний глас проливаю я с кровью.
Вы же, о, Тирии, род и все их грядущее племя
Возненавидьте, — и этот нашему праху воздайте
Дар. Двух народов любви и союза вовек да не будет.
Некий появится мститель из наших костей. Поселенцев
Дарданов с факелом он и мечом преследовать будет,
Ныне и после, когда нарастут со временем силы.
Берегу берег враждебен, водам — волны да будут
(Так я молю), меч — мечу; да воюют и сами и внуки!»
Так говорит и во все обращает стороны мысли,
В жажде как можно скорей с ненавистною жизнью покончить.
Кратко к Барке тогда, Сихея кормилице, молвит,
Ибо свою предала праху черному прежней отчизны:
«Ты мне сестру позови, кормилица милая, Анну.
Молви: водой окропить да спешит свое тело речною,
Скот пусть с собой приведет и все, что указано, к чарам.
Так пусть придет; ты сама скрой виски священной повязкой.
Йову подземному жертвы, что я припасла, заготовив
Чином, хочу довершить предел поставить страданьям
И на костер допустить, с головою Дарданийской пламя!»
Молвила так. И свой шаг ускоряет та старческий рвеньем,
Но, трепеща и в безумьи от замыслов страшных, Дидона,
Взор обращая кровавый, вся в пятнах, что на ланитах
Распространились дрожащих, бледна от будущей смерти,
Перебегает пороги дома внутри, на высокий
Всходит костер в исступленьи, Дарданийский меч обнажает —
Дар, испрошенный ею не для подобного дела
Здесь, когда Илийский ей доспех и знакомое ложе
Вместе предстали, немного в слезах и в раздумьи промедля,
Пала она на постель и сказала последние речи:
«Милые ризы, — пока то бог и судьба позволяли, —
Душу сию примите, избавьте меня от сей скорби.
Я жила, и тот путь, что судьба мне дала, совершила,
Ныне образ великий мой нисходит под землю.
Я основала преславный град, свои видела стены;
Мстя за мужа, возмездье взяла я с враждебного брата,
Счастлива, — ах, я была б слишком счастлива, если бы только
Наших вовек берегов не касались Дарданов кили!»
Молвив, к ложу припала лицом. «Умрем без отмщенья,
Все же умрем, — говорит. — Так, так, сладко итти в царство теней.
С моря пускай вопьет это пламя очами жестокий
Дардан и нашей с собой пусть уносит он призраки смерти!»
Молвила так, и вот между слов таких видят служанки,
Что на железо упала она, что кровью дымится
Меч и обрызганы руки. К высоким атриям крики
Мчатся; бушует Молва по всему потрясенному граду.
Воскликновеньями, воплем и завыванием женским
Домы дрожат; гудит от стенанья великого небо, —
Не по иному, чем если б рушился, с вражьим вторженьем,
Целый Карфаген иль древний Тир и безумное пламя
Так же по крышам людей, как по крышам богов, проносилось.
Слышит, уже чуть жива, и в ужасе, бегом поспешным,
Лик оскверняя ногтями, сестра, и грудь кулаками,
Рвется сквозь всю толпу, кричит умирающей имя:
«Вот что то было, сестра? Ты с обманом ко мне обращалась!
Это ль готовили мне огни, алтари и костер сей?
Жалобы, брошенной, чем мне начать? Умирая, отвергла ль
В спутницы взять ты сестру? Позвала б меня к той же судьбине.
Та же нас боль от меча обеих, час тот же унес бы.
Строила сими руками, к богам я отцовским взывала
Громко к тому ль, чтоб легла без меня, жестокая, здесь ты!
Ты погубила себя и меня, отцов и народ свой,
И свой Сидонийский град, сестра! Дайте влагой омыть мне
Рану, устами принять последний, если остался,
Вздох ее!» Так сказав, поднялась по ступеням высоким
И полумертвую грела сестру на груди, обнимая,
И со стенаньем одеждой черную кровь осушала.
Та, попытавшись поднять тяжелые очи, слабела
Снова; шипит ее, под грудь нанесенная, рана.
Трижды вставая, она, опершись, подымалась на ложе,
Трижды падала вновь на ложе, блуждающим взором
Света на небе высоком ища, и стонала, увидев.
Тут всемогущая, сжалясъ над долгою мукой и трудной
Смертью, Ириду к ней Юнона послала с Олимпа,
Чтоб отпустила ей душу в борьбе и с ней слитые члены:
Гибла она не по воле Судьбы, не заслуженной смертью,
Но раньше срока, вспылав, несчастная, буйством внезапным,
И еще волос златой Просерпиной с темени не был
Снят у нее и глава не взята была Стигийским Орком.
Росная, вот на крылах ярко желтых Ирида в небе
Мчится, горя против солнца различных тысячью красок,
Стала у ней в головах: «Несу эту жертву я Диту
По повеленью, тебя ж разрешаю от этого тела».
Это промолвив, десницей отсекла волос, и тут же
Весь ее пламень пропал, и в воздух душа отлетела.
Но беспощадной, царица, уже уязвле "нная страстью,
В жилах рану питает, сжигаема пламенем тайным,
Доблесть великую мужа в душе вспоминает и рода
Славу великую; в сердце, врезаны, облик и речи
Держатся; страсть не дает отрадного членам покоя.
Нового дня озаряла Фебейской лампадою земли
И содвигала Аврора влажную тень с небосвода,
Та же, объята недугом, любимой сестре говорила:
«Анна, сестра, что меня беспокойно бессонница мучит!
Кто чужеземец сей новый, в наши прибывший владенья?
Что за лицо у него! Как мощны плечи и руки!
Верится мне, — и вера не лжива, — из рода богов он!
Низкие души страх выдаст. Ах, судьбою какою
Был он гоним! О каких изжитых рассказывал битвах!
Если б в душе неизменно и твердо я не решила
Не сьединяться ни с кем супружества узами, после
Первая как любовь обманула желания смертью,
Факелы мне ненавистны ни будь и брачные ложа, —
Этому только, быть может, могла б я поддаться соблазну.
Aннa, сознаюсь, с тех пор, как свершилась супруга Сихея
Бедного участь и брат окровавил убийством пенатов, —
Он один лишь склонил мои чувства и зыбкую душу
Тронул; я узнаю огня ощущенье былого!
Но пусть меня земли утроба раньше поглотит,
Иль всемогущий отец низвергает молнией к теням,
К бедным Эреба теням и к мраку глубокому — раньше,
Чем оскорблю тебя, Стыд, и твои уставы нарушу!
Тот мою похитил любовь, кто со мной сочетался
Первый; с ним да будет она, да хранит ее в гробе!»
Молвила так и грудь, зарыдав, оросила слезами.
Анна в ответ: «О, сестра, что мне света дороже! Ужели
Вечную будешь одна провождать в унынии юность
И не познаешь ни милых детей, ни Венеры благость?
Этим ли Маны и прах заняты, ты мнишь, гробовые?
Да! не склоняли печальной еще женихи никакие
Либии, так же как раньше в Тире; отвергнут был Ярба
И другие вожди, что цветут в отчизне триумфов,
В Африке; ныне любви противиться ль будешь желанной?
Иль не приходит на ум, на чьих поселилась ты землях?
Града Гетулов здесь, — род неодолимый во брани, —
Нумиды дикие здесь теснят, и Сирт беспощадный,
Дальше от жажды покинутый край и в широких пределах,
Злые Баркеи. Войну, что из Тира встает, помянули?
Волей, конечно, богов — о клянусь! — и содейством Юноны
Этот путь предназначил ветер Илийским килям.
Что здесь за город, сестра, ты увидишь, — и встанет какое
Царство при муже таком! При подмоге оружия Тевкров,
Пунов взнесется делами какими великими слава!
Ты же богов о пощаде моли и, исправивши жертвы,
Гостеприимство удвой и причины вплетай промедленья,
В море Орион пока дождливый и буря бушует,
Челны разбиты пока, пока неприветливо небо».
Сими словами зажгла горевшую душу любовью,
Зыбкому сердцу надежду дала и стыд отрешила.
В храмы они сначала идут и молят там мира
У алтарей; по уставу избранных овец заколают
Керере закононосной, Фебу, родному Лиэю,
Прежде ж других Юноне, в чьей воле брачные узы.
Держит десницей сама Дидона прекрасная чашу.
Между рогов белоснежной телицы ее проливает,
Или пред ликом богов к алтарям направляется тучным,
Возобновляет дарами день и, в разверстые груди
Жертвенных тварей смотря, вопрошает дрожащие недра.
О, прорицателей души слепые! Чем храмы безумным,
Чем обеты помогут! Жжет пламень бессильные кости
Между тем, и под грудью жива безмолвная рана!
Огнь палит Дидону несчастную; бродит в безумьи
Всюду по граду, подобно лани, стрелой уязвленной:
Издали, в Кресийском лесе, пастух, беспечную, ранил
Дротиком, гнавшись за ней, и оставил с летучим железом,
Сам не зная того; чрез Диктейские рощи и долы
Мчится она, но в боку все древко висит роковое.
То за собою Энея в средине стен она водит,
Блеск Сидонийский кажет ему и город готовый.
И говорить начинает, но вдруг на пол слове смолкает;
То на закате дня такого же требует пира,
Пусть он об Илийских вновь расскажет несчастьях, в безумьи
Просит, и снова не сводит взоров с рассказчика лика.
После, как все разойдутся и также померкнет сиянье
Темной луны, и ко сну позовут заходящие звезды, —
В доме томится пустом — одна, на пустые ложится
Ложа: того, кто не здесь, словно здесь он, и видит и слышит!
Или Аскания, сходством с отцом прельщена, на коленях
Долго держит, любовь обмануть несказанную в жажде.
Башни начатые не вырастают; оружьем забыла
Тешиться младость; ни гавань, ни прочные валы для боя
Не укрепляют; стоят прервавшись работы: угрозы
Неизмеримые стен и постройки, всходящие к небу.
Только познала, что язвой такою страдает Дидона,
Милая Йова супруга, что страсти молва не препона,
Как подступает с такою Сатурния к Венере речью:
«Да, завидную славу, большую добычу стяжали
Ты и твой мальчик: достойно памяти имя и громко,
Женщину если одну одолели козни богов двух!
Не ошибусь я, конечно, что наших стен ты боишься
И что высокого страшны тебе Карфагена домы.
Где же будет предел? Куда мы дойдем в такой распре?
Вечного мира нам почему б и мирного брака
Не заключить? Ты имеешь, чего всем сердцем желала.
Страстью пылает Дидона, влачит по костям своим пламя.
Царствовать будем над этим общим народом при равных
Знаменьях мы: пусть он будет супругом Фригийским правим,
Тира приданое пусть под твою переходит десницу».
Оной (поняв, что она говорит, умом притворяясь,
К Либийским чтоб обратить берегам Италии царство)
Венера так возразила в ответ: «Кто станет, безумный,
Это оспаривать? Кто с тобой предпочтет во вражде быть?
Только б за тем, о чем говоришь, могло следовать счастье,
Но возношусь я, Судьбы не ведая; Юпитер город
Тириям хочет ли дать единый и выходцам Тройи?
Он и народы смешать и союз заключить разрешит ли?
Ты — супруга, тебе — мольбами склонить его душу.
Действуй, я следую!» Тут подхватила Юнона царица:
«Труд сей беру на себя. А теперь, каким образом может,
Что предстоит нам, свершиться, — внимай — объясню тебе кратко.
В лес, на охоту Эней и Дидона несчастная вместе
Ехать готовятся ныне. Первые только восходы
Завтрашний явит Титан и землю изменит лучами,
Облак чернеющий я, смешав его с градом, над ними
(В час, как ловцы заспешат и холмы опояшут облавой)
Ливнем пролью и небо все поколеблю громами;
Прочь разбегутся друзья и в ночи укроются темной;
В той же самой Дидона и вождь Троянский пещере
Встретятся. Я явлюсь и, твое если верно желанье,
Браком их прочным свяжу и ее отдам как супругу:
Будет то свадьбою их!» Согласилась, не споря, с просящей
И посмеялась в душе Китерея над ковом раскрытым.
А покидает меж тем Океан, вставая, Аврора.
Юноши с ранней денницей отборные входят в ворота;
Редкие сети, тенета, с широким копья железом,
Конные также летят Массилы и свора псов чутких.
Пунов вельможи царицу, в опочивальне что медлит,
Ждут на порогах; пред ними златом и пурпуром дивен,
Статный стоит скакун и грызет уздечку всю в пене.
Вот и Дидона грядет, великой теснима толпою,
Хламидой облачена Сидонийской с шитой каймою;
С оной — колчан золотой, завязаны золотом косы,
И золотая застежка пурпурную держит одежду.
Фригиев не по иному ряды выступают и с ними
Радостный Юл; но к друзьям, прекрасней, чем все остальные,
Сам подступает Эней и два съединяет отряда.
Ликии зимние домы покинул когда и теченье
Ксанфа, приходит на Дел материнский таким же Аполлон,
Хоры там возобновляет, и вкруг алтарей, без раздела,
Дриопы пляшут, и Креты, и с пестрым лицом Агафирсы;
Он же грядет по Кинфа высотам, и зеленью нежной
Полны кудрей, украшая, сжимает, вплетая в них злато,
Стрелы ж звенят за плечами. Эней не с меньшим величьем
Шествовал; сила такая светилась в лице благородном.
Вот до высоких достигли гор и до чащи заглохшей;
Тут, с высокого камня спрыгнувши, дикие козы
К склонам холмов побежали; с другой стороны на виду всех
Перебегают поля олени поспешно, и стадо,
Пылью окутано, в бегстве теснится и с гор поспешает.
Мальчик Асканий конем горячим, в глубоких ущельях,
Тешится — вот то одних, то в скачке других обгоняет,
Жаждет он, чтобы ему меж животных безвредных, весь в пене,
Вдруг явился б кабан иль рыжий спустился бы с гор лев.
А между тем возмущаться великим ропотом небо
Начало; вслед налетает облак, смешанный с градом;
Тирии мужи повсюду, а также и юноши Трои,
Также и Венеры внук Дарданийский в разных равнинах
Ищут приюта в испуге. С гор стремятся потоки,
В той же самой Дидона и вождь Троянский пещере
Сходятся. Первой Земля и творящая браки Юнона
Знак подают; загорелись огни и союза свидетель
Горний Эфир, и нимфы на высях стонали утесов.
Первый был этот день причиной погибели, первый
Всяческих зол. Не смущаясь уже ни молвой, ни приличьем,
О потаенной любви не хочет думать Дидона:
Браком это зовет, прикрывая свой грех этим словом.
Тотчас идет Молва по великим Либии градам,
Злая Молва, что любого зла иного проворней.
Скоростью самой жива, набирает в движении силы,
Раньше от страха мала, потом восходит до неба,
Шествует по земле, а главу между облаков кроет.
Оную Матерь Земля, на богов распаленная гневом,
Младшую, как повествуют, сестру Энкеладу с Кеем
Произвела, дав ей ног быстроту и крыльев проворных,
Облик грозный, огромный, у коего сколько на теле
Перьев, очей столько зорких внизу (странно вымолвить! ), столько
И языков, столько уст звучит и ушей напрягает.
Ночью летает по мраку земли и по самому небу
С шумом крыльев и взоров к сладкому сну не склоняет;
Днем сидит, сторожа, то крыш на самой вершине,
То на возвышенных башнях, страша великие грады,
Вымыслов столь же держась и лжи, как и вестница правды.
Разные речи тогда она рассыпала в народах,
Радуясь и наравне небылицы и быль сообщая,
Что появился Эней, от крови Троянской по роду,
С ним, как с мужем, Дидона прекрасная хочет сопрячься.
Зиму, на всем протяженьи, они посвящают веселью,
Оба о царствах забыв, постыдной плененные страстью.
Гнусная всюду в уста это людям влагает богиня,
После того обращает свой путь к царю она Ярбе,
Душу ему возжигает словами и гнев его множит.
Он, Гарамантидской нимфы похищенной сын и Гаммона,
В царстве обширном своем сто храмов Йову огромных,
Сто вздвиг алтарей и огнь посвятил неусыпный,
Вечную стражу богов; от жертвенной крови животных
Почва тучна, и цветут в венках различных пороги.
Сей, обезумев душой и вестью возженный жестокой,
У алтарей, говорят, святынь богов в середине,
Йова усердно молил, с мольбою руки простерши:
«Юпитер всемогущий, кому Маврусии племя
Ныне, на вышитых ложах, Ленейскую честь возливает
В пире! Зришь ли сие? Иль, тебя, когда мечешь, родитель,
Молнии ты, мы страшимся напрасно, и в тучах слепые
Дух ужасают огни, и пустые тревожат роптанья?
Женщина та, что, у нас блуждая в пределах, за плату
Город поставила малый, которой для пашни мы берег
Дали и право законов в стране, — на брак она с нами
Не согласилась, но в царство взяла господином Энея.
Этот Парид теперь, со своим полумужеским сонмом
Бороду что подвязал и власы Меонийской митрой
Влажные, всем овладел, что награблено, ибо дары мы
В храмы приносим твои и славе служим напрасно!»
Сими молил он словами, держась за алтарь, и услышал
Оного всемогущий, — взор обратил он на стены
Царские и на забывших о лучшей славе влюбленных.
Тут он Меркурию так говорит и вот что внушает:
«Сын мой, ступай и, созвавши Зефиров, мчися на крыльях,
Дарданов ты вождю, что в Картагене Тирийской ныне
Время теряет, забыв о градах судьбами данных,
Молви и речи мои донеси по быстрому ветру:
Нам его не таким прекрасная мать обещала
И не затем защищала от Грайев оружия дважды;
Но для того, чтоб чреватой могуществом, бранью дрожащей
Правил Италией он, от крови Тевкра высокой
Род произвел и всему законы пожаловал миру.
Если нисколько таких не зажжен он величьем деяний,
Если он собственной славой сам на труд не подвигнут,
Все же Асканию в Римских отец откажет ли стенах?
Что он замыслил? Зачем средь враждебного медлит народа?
Как на Авсонийский род, на Лавиния нивы не взглянет?
Пусть он плывет! В этом все. Будь этого вестником нашим!»
Так он сказал. А тот отца великого волю
Стал выполнять. И сперва золотые таларии вяжет
На ноги, что при полете на крыльях его, иль над морем,
Иль над землей, наравне с летучим пламенем носят.
После берет свой жезл, — им он души выводит из Орка
Бледные или другие, унылые в Тартары сводит;
Сны и дает и отъемлет, и смертью глаза раскрывает.
Ветры он гонит, им правя, плывет через бурные тучи.
Теми, летя, уже зрит и бока крутые Атланта
Крепкого, кто подпирает вершиною небо, Атланта,
Чья, кедроносная, вечно объята глава облаками
Черными, и принимает дождя и ветра удары.
Снег рамена покрывает, ниспав; с подбородка у старца
Мчатся потоки; во льду борода ужасная стынет.
Здесь впервые, паря на равных крыльях, Киллений
Стал; отсюда стремглав всем телом своим он понесся
К водам, птице подобный, что вкруг берегов, вкруг обильных
Рыбой утесов летает низко у самого моря.
(Именно так пролетал меж землями и небесами,
К Либии брегу стремясь песчаному и рассекая
Ветры, от деда летя по матери чадо Киллены.)
Лишь только хижин коснулся он подошвой крылатой,
Как усмотрел Энея, что крепости строил и домы
Новые располагал. Озвезден желтою яшмой,
Меч был при нем и, блистая Тирийским пурпуром, лена
С плеч ниспадала, — подарок богатый, который Дидона
Сделала и расцветила ткань эту золотом тонким.
Тотчас же он нападает: «Картагены мощной отныне
Ты основанья кладешь и красивый град, женолюбец,
Строишь? Царство, увы! позабыв и свое назначенье!
С ясного послан, самим, к тебе я Олимпа, богами
Правящим, кто божеством потрясает небо и земли;
Сам он, по быстрому ветру, велит передать приказанья:
Что ты замыслил? Зачем ты в Либийских медлишь пределах?
Если нисколько таких ты не тронут величьем деяний,
Если и собственной ты не подвигнут славой на подвиг,
То об Аскании юном, надеждах наследника Юла
Вспомни, о том, кому царство Италии, Римские земли,
Принадлежать должны!» Так устами промолвив, Киллений
Смертные взоры покинул речи своей в середине
И из очей, в отдаленьи, в легкий развеялся облак.
И при виденьи таком Эней онемел, обезумев,
Встали от страха власы, и голос замер в гортани.
Жаждет скорей он бежать и милые земли покинуть,
Властным советом богов потрясен и их повеленьем.
Горе, как быть? К исступленной царице с какой ныне речью
Он обратиться посмеет? Какой первый выберет приступ?
То к одному направляет быстрый он ум, то к другому,
В разные стороны мчит его, испытует все средства.
Вот что ему, в колебаньи, представилось лучшим решеньем:
Мнесфея он зовет и Сергеста, с мощным Серестом, —
Тайно пусть флот снаряжают и к морю друзей созывают,
Приготовляют оружье, такой перемены скрывая
Повод; он сам между тем, покуда не знает Дидона
Дивная правды, любви великой разрыва не чает,
Подступ выищет к ней, подходящее самое время,
Чтоб говорить, лучший способ для дел. Подчиняются быстро
Распоряжению все, веселясь, и приказ выполняют.
Козни, однако, царица (кто любит, того обмануть ли?)
Сердцем постигла, сама угадав о близком отъезде,
В страхе пред всем без причин. Домчала безумной все та же
Злая Молва, что снастят корабли и отплытье готовят.
Буйствует, разум утратив; пылая, по целому граду
Бакхидой бродит она, как святынь возбужденная видом
Фийада, Бакха заслыша, когда трехгодичные нудят
Оргии и призывает воплем полночный Киферон.
Все таки сими Энея сама заклинает словами:
«Что беззаконье такое еще утаить, вероломный,
Мыслимо, ты уповал, и тайком мои земли покинуть?
Наша любовь здесь тебя и рука, тебе данная прежде,
Та, что погибнет жестокой смертью Дидона, не держат?
Но почему же суда при зимних ты двигаешь звездах
И посреди Аквилонов спешишь промчаться по морю,
О беспощадный? Когда б не к нивам чужим и безвестным
Ты устремлялся домам, но была б еще древняя Тройя, —
В Тройю поплыл ли бы ты с судами по бурной пучине?
Нас ли бежишь? Но сими слезами, десницей твоею
(Больше себе ничего я сама не оставила, бедной),
Нашими браками я молю, гименеем начатым, —
Если хоть что заслужила я доброе, что нибудь было
Мило тебе во мне, надо мной и гибнущим домом
Сжалься; когда для просьб есть место еще, передумай!
Либии из за тебя на нас злы племена и тираны
Номадов, Тирии нам враждебны; стыд оный погублен
Из за тебя и, которой одной я до звезд возносилась,
Прежняя слава. Меня, чуть живой, на кого покидаешь,
Гость мой? Ведь это лишь имя одно от супруга осталось.
Ждать мне чего? Пока разрушит мой брат мои стены,
Пигмалион, или в плен Гетул уведет меня Ярба?
Если б хоть малая отрасль была принята до отъезда
Мной от тебя! О когда бы в чертогах моих забавлялся
Маленький некий Эней, но лицом тебя поминая!
Брошенной я не совсем себя и обманутой мнила б!»
Молвила так. Но, по воле Йова, держал неподвижно
Взоры Эней и страсть подавлял усилием в сердце.
Все же он кратко сказал: «Никогда тех услуг, что исчислить
В речи ты много могла б, отрицать я, царица, не буду.
И никогда об Элиссе не вспомню с досадой, доколе
Сам буду помнить себя, доколь дух царит в этих членах.
Кратко о деле скажу. Не надеялся я это бегство
Тайно укрыть (так не думай), но свадебных факелов также
Я не искал никогда, не за этим союзом я прибыл.
Если б судьбы позволили мне по своим начертаньям
Жизнь проводить и труды по своей улаживать воле,
Прежде всего я Троянский град охранял бы и прахи
Милые предков, стояли б высокие Приама стены,
И побежденным воздвиг бы я новые Пергамы дланью,
Но мне к Италии плыть, великой, Аполлон Гринейский,
Плыть к Италии мне повелело Ликии слово.
Там — любовь, родина — там. И если Карфагена стены
Держат пуниссу тебя и в Либии города образ,
Против ты почему ж, чтоб на земли Авсонии сели
Тевкры? Нам тоже судьба — искать зарубежного царства.
Мне и Анхиса отца, всякий раз, лишь увлажненной тенью
Землю ночь осенит, лишь звезды огнистые встанут,
Шепчет упреки во сне и страшен образ тревожный.
Мне и мальчик Асканий, сын милый, укор за обиду,
Царства его я лишаю Гесперии, нив предрешенных…
Ныне же вестник богов, самим ко мне посланный Йовом, —
Нами двоими клянусь, — по быстрому воздуху волю
Мне возвестил; я сам, в свете явственном, видел, как стены
Бог проникал, и ушами своими глас его слышал.
Кончи своими меня и себя упреками мучить!
Не своей волей плыву я в Италию…»
На говорящего так уж давно она смотрит угрюмо,
Очи вращая туда и сюда, его озирает
Взором безмолвным всего и так, распаленная, молвит:
«Мать не богиня тебе, не Дардан твой родоначальник,
О, вероломный! Родил, бездушными камнями страшный,
Кавкас тебя и Гирканских сосцы тигриц напитали.
Что же притворствовать мне! Чего худшего мне дожидаться!
Он простонал ли на слезы мои? Обратил ли он взоры?
Он, побежден, зарыдал ли? О любящей он пожалел ли?
Что я жесточе найду? Нет, нет, ни Юнона царица
Или Сатурний отец на то не посмотрит спокойно.
Верности нет нигде. На берег выброшен, нищий,
Принят он мной, и, в безумьи, я царство с ним разделила,
Я и утраченный флот и друзей возвратила от смерти.
Фурии жгут, я горю! Аполлон теперь прорицатель,
Ликии слово теперь, теперь самим посланный Йовом
Вестник богов гласит по воздуху страшные вести.
Значит до этого дело вышним? Блаженных такие
Мучат заботы? Тебя не держу, с тобой я не спорю.
Мчись, путь к Италии правь по ветрам, ищи по волнам царств.
Верю я все ж: между скал, — если что боги правые могут, —
Казнь ты воспримешь и часто будешь имя Дидоны
Ты призывать! Я помчусь, незримая, с факелом черным
Вслед и, когда хладной смертью душа отрешится от членов,
Всюду предстану, как тень. Воспримешь, бесчестный, ты кару.
Я же услышу, и весть дойдет ко мне к Манам подземным!»
Речь в середине на этих словах прерывает и света,
В горе, дневного бежит сокрывшись от глаз, исчезает;
Долго, от страха колеблясь, он мешкал, много готовясь
Молвить. Ее ж подымают рабыни, обмершие члены
В мраморный вносят покой и там возлагают на ложе.
А благочестный Эней, хоть страданья ее успокоить
Он утешеньем желал и словами рассеять томленья,
Тяжко вздыхая, великой в душе потрясенный любовью,
Волю однако богов выполняет и флот навещает.
Тевкры же труд удвояют, суда высокие сводят
С целого берега. В волнах плывут осмоленные кили;
Весла ветвистые тащат и из лесу дубы с корою,
Странников ты б увидал, из всего стремящихся града.
Именно так муравьи зерна громадную груду,
Не позабыв о зиме, волокут и слагают в жилище.
Черный в поле идет их строй и сквозь травы добычу
Тащит по узкой тропинке; часть, подпирая плечами,
Хлебные зерна толкает; часть побуждает отряды,
За промедленья браня; кипит вся дорога работой.
Что ощущала тогда ты, это видя, Дидона?
Что ты стонала, когда с вершины башни смотрела,
Как беспредельно весь берег кипел, и когда созерцала,
Как пред очами все море мешалось от криков великих?
Грешная страсть, к чему не склоняешь ты смертные души!
Снова в слезах исходить и снова к просьбам прибегнуть
Принуждена и свой дух преклонить, с мольбой пред любовью,
Да не останется что не испытано тщетно пред смертью.
«Анна, смотри, по всему вокруг торопятся брегу;
И отовсюду сошлись; зовут уже карбасы ветер,
И, веселясь, моряки венки возложили на кормы.
Если предвидеть могла я это великое горе,
И пережить я смогу, сестра! Лишь одно для несчастной,
Анна, сверши для меня! Тебя лишь одну, вероломный,
Он уважал, поверяя тебе даже тайные чувства.
Ловко к нему подступить и во время ты лишь умеешь…
Шествуй, сестра, и врагу так, гордому, молви с мольбой:
Между Данаев я уничтожить Троянское племя
В Авлиде не поклялась и к Пергамам флота не слала,
Я не тревожила Манов отца Анхиса и праха.
Что ж мою речь к суровым ушам допустить он не хочет?
Мчится куда он? Пусть даст любовнице бедной последний
Дар: дождется дороги нетрудной и ветров попутных.
Уж не о браке былом, что он предал, молю, не о том, чтоб
Лация был он лишен прекрасного, царства покинул,
Срока пустого прошу, покоя и отдыха скорби,
Мой чтоб меня научил терпеть, побежденную, жребий!
Милости этой последней прошу — над сестрою ты сжалься —
Если добудешь ее, отплачу, умирая, сторицей!»
Так умоляла она, такие несчастные стоны
Носит, относит сестра. Но его мольбы никакие
Тронуть не могут, и всем словам он бестрепетно внемлет;
Против — Рок; бог замкнул Энея слух благосклонный.
Как с многолетним стволом могучий дуб ниспровергнуть
Альп Бореи стремятся, дуя оттуда, отсюда
Между собой в состязаньи; треск раздается и ветки,
При колебаньи главы, устилают, высокие, землю;
Он же стоит на утесе, настолько вершиной в эфирном
Воздухе, сколько корнями стремится в Тартары вникнуть;
Так и героя крушат оттуда, отсюда упорно
Просьбы, и чувствует он в великом сердце томленье;
Дух его неизменен; слезы струятся напрасно.
Бедная тут, наконец, страшась пред судьбою, Дидона
Молит о смерти; ей видеть своды небес — нестерпимо.
Словно внушая свершить ее замысл и с светом проститься, —
В час, как она возлагает дары на алтарь воскуренный,
Прямо пред ней, — страшно молвить, — чернеет священная влага,
Или становятся кровью постыдной возлитые вина.
(Это виденье она ото всех, от сестры даже, скрыла.)
Кроме того во дворце был храм из мрамора, в память
Первого мужа ее, — хранимый с дивным почетом,
Снежными тканями шерсти и праздничной зеленью убран.
Мнилося ей, что оттуда слышится голос и зовы
Мужа ее, едва ночь обнимала темная землю,
И одинокий, на башнях, песнь погребальную филин
Часто стонал и сводил на плач протяжные звуки.
Также пугали ее вещунов прорицанья правдивых
Страшным предвестьем… Во сне ее, исступленную, злобный,
Сам тревожит Эней; все ей кажется, будто осталась
Брошенной всеми она, будто путь одиноко ей должно
Дальний свершать и в пустынных разыскивать Тириев землях.
Так в безумии Пенфей видит толпы Эвменид,
Видит солнце двойным, двойными представшие Фебы;
Иль Агамемнона сын, Орест, виденьями мучим,
С факелом видя в руках и с черными змеями матерь,
Он убегает, а мстящие Диры сели на праге.
Вот, наконец, восприяв безумье, сраженная скорбью,
Смерти себя обрекла, сама и сроки и способ
Выбрав, и с речью она к печальной сестре обратилась,
Замысл лицом укрывая, чело проясняя надеждой:
«Средство, родная, нашла я, — поздравь сестру, — чем его я
Вновь возвращу, иль меня от любви к нему что избавит.
Близ от границ океана и около солнца заката
Крайняя область Эфиопов есть. Там Атлант величайший,
Ось на плече он вращает, на коей горящие звезды.
Там из народа Массилов жрицу мне указали;
Храм охраняя Гесперид, она давала дракону
Пищу и ветви она берегла священные древа,
Влажным медом кропя и маком, сон приносящим.
И похваляется та разрешать заклинаньями думы,
Все, что угодно, и злые вселять в другого томленья;
В реках сдерживать воду и вспять поворачивать звезды.
Маны зыблет ночные! Увидеть можно, застонет
Как под ногами земля и с гор как ясени сходят!
Я, дорогая, — клянусь богами, тобой и твоею
Милой главой, — неохотно к искусству чар прибегаю.
Тайно воздвигни ж костер внутри покоев, под небом;
И возложи на него оружие мужа, что в спальне
Он, бесчестный, оставил висеть, все доспехи и ложе
Брачное, гибель мою: от коварного, все, что осталось
Мужа, хочется мне истребить, и так жрица велела».
Это сказав, замолчала, вновь бледность одела ей щеки.
Анна же не угадала, что новым кончину обрядом
Хочет сестра прикрыть, не постигла такого безумства
Духа, — ждала не иного, что было по смерти Сихея,
Только громадный костер в середине дома, под небом,
Был возведен, из сосны и падуба сложен, царица,
Перепоясав цветами ого, погребальной венчает
Зеленью; сверху кладет оставленный меч и доспехи,
И изваяние мужа на ложе, о будущем зная.
Вкруг стоят алтари, и жрица, власы распустивши,
Трижды сто раз богов призывает, Эреба, Хаос,
Гекаты три существа, три лика безмужной Дианы.
Брыжжет и влагой она, представляющей воды Аверна;
Применены, при луне серпами медными жаты,
Свежие травы с молочным соком черного яда,
Также со лба жеребенка новорожденного снятый,
У кобылицы отъятый состав…
Близ алтарей сама, с мукой и чистыми стоя
Дланями, ногу разувши одну, распустивши одежды,
К смерти готовясь, взывает к богам и к созвездьям, что знают
Рок; если есть божество, что блюдет влюбленных несчастно
Некое, — правое, память хранящее, — оное молит.
Ночь была, и вкушали тела усталые мирный
Сон — везде на земле; леса дремали и воды
Грозные, а в вышине вращались в склоненьи светила;
Каждое поле молчало; стада и пестрые птицы,
Те, что в озерах кругом текучих, что в долах, поросших
Терном, таились, в безмолвный сон погрузились во мраке,
Но не пунисса, душой несчастная! Ни на мгновенье
Сон не нежит ее, ни очи, ни грудь не приемлют
Ночи; страсть вырастает вдвойне, и, снова вставая,
Мучит любовь, приливая великим гнева потоком;
Вот что твердит она, так с собой в душе рассуждает:
«Ах, что я делаю! Снова ль искать, осмеянной, прежних
Мне женихов и просить у Номадов брака с мольбою,
Мне, кто, уже столько раз отвергала этих супругов?
Или за Илийским флотом мне плыть, исполнять повеленья
Низкие Тевкров? За то ль, что, подмогой спасенные прежде,
Рады они, твердо помня былое, мне так благодарны?
Кто ж меня примет, однако (пусть так! ), и на гордые челны
Им ненавистную впустит? Иль, жалкая, все ты не знаешь,
Все ты не чуешь коварства Лаомедонтова рода?
Что ж? Как беглянка, одна к морякам примкну я веселым?
Или я Тириев в круге со всей толпой моих верных
Брошусь и, только что их из града Сидона исторгнув,
Вновь поведу по морям, прикажу дать ветрам ветрила?
Медлить зачем? Как и должно, мечом избавься от скорби!
Ты, уступивши рыданьям моим, ты, безумную, этим
Первая бедам, сестра, обрекла и врагу предала ты!
Нe было мне дано жизнь вести, чуждаяся брака,
Без преступленья, как зверю, подобной не ведая страсти,
Верности не соблюла я обещанной праху Сихея!»
Жалобы эти она из груди вырывала.
А на высокой корме Эней, уж в отъезде уверен,
Сны вкушал, и уже по обрядам все было готово,
Образ бога ему, в прежнем виде идущего снова,
В грезах предстал и опять, как будто, так убеждал он,
Всем с Меркурием схожий: по цвету лица и по гласу,
По рыжеватым власам, по прекрасному младостью телу:
«Сын богини! Как можешь ты спать при событиях этих,
Или не зришь, вкруг тебя что теперь за опасности встали?
О, неразумный! Не слышишь: попутные Зефиры дышат!
Та ж обсуждает в уме беззакония злые и козни;
На смерть решившись, горит различными вспышками гнева.
Что же стремглав не бежишь отсель, пока можно стремиться?
Скоро ты узришь, как море челны взволнует и грозно
Факелы как заблестят, как берег вспылает огнями,
Если тебя в промедленьи застигнет в земле сей Аврора.
Гей, не мешкай, спеши! Переменна всегда и различна
Женщина!» Так он сказал и смешался с черною ночью.
В это мгновенье Эней, внезапным испуган виденьем,
Тело из сна вырывает, торопит товарищей кликом:
«Все пробуждайтесь поспешно, мужи, скамьи занимайте.
Парусы ставьте скорей. Бог, с вышнего послан эфира,
Поторопить наш побег, разрубить витые канаты
Се вторично велит. За тобой — мы, святой меж богами,
Кто ты ни есть; снова мы повеленье исполним, ликуя,
С нами будь, помогай, благосклонный, и добрые звезды
Выведи в небо». Сказал, и меч он вырвал из ножен
Молниеносный, ударил причал обнаженным железом.
Пыл один и тот же у всех, берутся и рвутся;
Стали пустыми брега; исчезли под челнами волны;
Пену все, упираясь, клубят, синеву разгребают.
И уже первая новым кропила сиянием земли,
Желтую опочивальню Тифона покинув, Аврора.
С вышки царица, едва увидала, как свет забелелся
Первый, — едва поняла, что флот На сравненных ветрилах
Мчится, что пристань пустая и брег без гребца остается,
Трижды, четырежды грудь прекрасную дланью ударив,
Кудри златистые вырвав, «Юпитер! — молвила — едет
Он отсюда! Пришлец над моим надсмеется ли царством?
Что же другие не схватят оружие, городом целым
Вслед не помчатся, суда не стащат с канатов? Бегите,
Пламя несите скорей, дайте стрелы, беритесь за весла! —
Что говорю? И где я? О, что за безумье, Дидона
Бедная, ум твой мутит? Лишь теперь тебя мучит коварство?
Думала б в день, как скиптр отдавала! — Вот клятвы, вот верность
Мужа, что будто б везет с собой родимых пенатов,
Что на плечах носил отца, согбенного жизнью!
Я ль не могла, схватив тело, его изрубить и по волнам
Бросить, а также друзей и Аскания самого дротом
Смерти предать и отцу поставить на стол вместо снеди!
Правда, битвы исход был сомнителен. — Пусть таким был бы!
Что было страшно пред смертью?
Внесла бы я факелы в лагерь,
Палубы скрыла б в огне, отца и сына бы с целым
Родом я б истребила, себя в том числе погубила б!
Солнце, что все деянья земли озаряешь лучами,
Этих посредница мук, знакомая с ними Юнона,
Ты, на распутьях ночных призываема в градах Геката,
Мстящие Диры, и вы, погибающей боги Элиссы,
Это примите, обрушьте на злое должную кару
И наши просьбы услышьте: когда до пристани должно
Сей беззаконной главе достичь и к суше причалить,
Если так воля Йова велит и предел сей назначен:
Пусть на войне утесненный отважным народа оружьем,
Пусть из пределов изгнан, отъят от объятий Юла,
Молит о помощи он и зрит недостойную гибель
Верных своих, и, приняв законы позорного мира,
Не усладится он пусть ни царством, ни светом желанным;
Пусть раньше срока падет, меж песков, лишен погребенья!
Так я прошу, сей последний глас проливаю я с кровью.
Вы же, о, Тирии, род и все их грядущее племя
Возненавидьте, — и этот нашему праху воздайте
Дар. Двух народов любви и союза вовек да не будет.
Некий появится мститель из наших костей. Поселенцев
Дарданов с факелом он и мечом преследовать будет,
Ныне и после, когда нарастут со временем силы.
Берегу берег враждебен, водам — волны да будут
(Так я молю), меч — мечу; да воюют и сами и внуки!»
Так говорит и во все обращает стороны мысли,
В жажде как можно скорей с ненавистною жизнью покончить.
Кратко к Барке тогда, Сихея кормилице, молвит,
Ибо свою предала праху черному прежней отчизны:
«Ты мне сестру позови, кормилица милая, Анну.
Молви: водой окропить да спешит свое тело речною,
Скот пусть с собой приведет и все, что указано, к чарам.
Так пусть придет; ты сама скрой виски священной повязкой.
Йову подземному жертвы, что я припасла, заготовив
Чином, хочу довершить предел поставить страданьям
И на костер допустить, с головою Дарданийской пламя!»
Молвила так. И свой шаг ускоряет та старческий рвеньем,
Но, трепеща и в безумьи от замыслов страшных, Дидона,
Взор обращая кровавый, вся в пятнах, что на ланитах
Распространились дрожащих, бледна от будущей смерти,
Перебегает пороги дома внутри, на высокий
Всходит костер в исступленьи, Дарданийский меч обнажает —
Дар, испрошенный ею не для подобного дела
Здесь, когда Илийский ей доспех и знакомое ложе
Вместе предстали, немного в слезах и в раздумьи промедля,
Пала она на постель и сказала последние речи:
«Милые ризы, — пока то бог и судьба позволяли, —
Душу сию примите, избавьте меня от сей скорби.
Я жила, и тот путь, что судьба мне дала, совершила,
Ныне образ великий мой нисходит под землю.
Я основала преславный град, свои видела стены;
Мстя за мужа, возмездье взяла я с враждебного брата,
Счастлива, — ах, я была б слишком счастлива, если бы только
Наших вовек берегов не касались Дарданов кили!»
Молвив, к ложу припала лицом. «Умрем без отмщенья,
Все же умрем, — говорит. — Так, так, сладко итти в царство теней.
С моря пускай вопьет это пламя очами жестокий
Дардан и нашей с собой пусть уносит он призраки смерти!»
Молвила так, и вот между слов таких видят служанки,
Что на железо упала она, что кровью дымится
Меч и обрызганы руки. К высоким атриям крики
Мчатся; бушует Молва по всему потрясенному граду.
Воскликновеньями, воплем и завыванием женским
Домы дрожат; гудит от стенанья великого небо, —
Не по иному, чем если б рушился, с вражьим вторженьем,
Целый Карфаген иль древний Тир и безумное пламя
Так же по крышам людей, как по крышам богов, проносилось.
Слышит, уже чуть жива, и в ужасе, бегом поспешным,
Лик оскверняя ногтями, сестра, и грудь кулаками,
Рвется сквозь всю толпу, кричит умирающей имя:
«Вот что то было, сестра? Ты с обманом ко мне обращалась!
Это ль готовили мне огни, алтари и костер сей?
Жалобы, брошенной, чем мне начать? Умирая, отвергла ль
В спутницы взять ты сестру? Позвала б меня к той же судьбине.
Та же нас боль от меча обеих, час тот же унес бы.
Строила сими руками, к богам я отцовским взывала
Громко к тому ль, чтоб легла без меня, жестокая, здесь ты!
Ты погубила себя и меня, отцов и народ свой,
И свой Сидонийский град, сестра! Дайте влагой омыть мне
Рану, устами принять последний, если остался,
Вздох ее!» Так сказав, поднялась по ступеням высоким
И полумертвую грела сестру на груди, обнимая,
И со стенаньем одеждой черную кровь осушала.
Та, попытавшись поднять тяжелые очи, слабела
Снова; шипит ее, под грудь нанесенная, рана.
Трижды вставая, она, опершись, подымалась на ложе,
Трижды падала вновь на ложе, блуждающим взором
Света на небе высоком ища, и стонала, увидев.
Тут всемогущая, сжалясъ над долгою мукой и трудной
Смертью, Ириду к ней Юнона послала с Олимпа,
Чтоб отпустила ей душу в борьбе и с ней слитые члены:
Гибла она не по воле Судьбы, не заслуженной смертью,
Но раньше срока, вспылав, несчастная, буйством внезапным,
И еще волос златой Просерпиной с темени не был
Снят у нее и глава не взята была Стигийским Орком.
Росная, вот на крылах ярко желтых Ирида в небе
Мчится, горя против солнца различных тысячью красок,
Стала у ней в головах: «Несу эту жертву я Диту
По повеленью, тебя ж разрешаю от этого тела».
Это промолвив, десницей отсекла волос, и тут же
Весь ее пламень пропал, и в воздух душа отлетела.
