Энеида. Книга ВТОРАЯ
Смолкнули все и глаза устремили, вниманием полны.
Начал с высокого так родитель Эней тогда ложа:
«Невыразимую скорбь обновить велишь ты, царица,
То, как Троянскую мощь и слез достойное царство
Данаи ниспровергли, что сам я ужасное видел,
В чем сам участвовал много. Кто, о таком повествуя,
Будь иль Мирмидонин он, иль Долоп, иль злого Уликса
Воин, от слез устоит? А влажная ночь с небосклона
Мчится уже, и ко сну зовут заходящие звезды.
Но, если так ты стремишься наши узнать приключенья,
Вкратце услышать рассказ о бедах Трои последних, —
Хоть ужасается дух вспоминать и бежит от печали,
Все же начну. Разбиты в борьбе и отвергнуты Роком,
Данаев рати вожди, по стольких лет минованьи,
Видом с гору, коня, искусством Паллады дивным,
Строят, из тесаной ребра ему приладивши ели,
Будто богам за возврат, по обету; расходится слух тот,
Сами ж избранных мужей по жребию несколько, тайно,
Тут замыкают в боку потаенном и полнят до края
Воином вооруженным огромные недра и чрево.
Тенед, в виду берегов есть остров, известнейший громко,
Сильно богатый, пока пребывало Приама царство,
Ныне — только залив, ненадежная гавань для килей.
Те, удалившись туда, на пустынном скрываются бреге;
Мы их ушедшими мним, уплывшими с ветром к Микенам,
Тотчас от долгой себя разрешает вся Тевкрия скорби.
Растворены ворота; выйти хочется, Дорийский лагерь
И опустелые видеть места, и покинутый берег.
«Долопов здесь отряд, здесь Ахилл стоял беспощадный,
Место здесь кораблей, здесь в строю обычно встречались».
Часть пред гибельным даром безбрачной немеет Минервы
И на громаду дивится коня. Тимет его, первый,
Внутрь наших стен увещает ввести и поставить на выси,
Или по умыслу или уж Судьбы так Тройе судили.
Капий, однако, и те, у кого яснее был разум,
Данаев козни и дар подозрительный в понт предлагают
Ринуть стремглав иль его спалить, огонь подложивши,
Иль пустоту пробуравить, чрево и недра разведать.
Делится так, в колебаньи, народ на различные мненья.
Первый, всех впереди, большой толпой окруженный,
Лаокоонт, весь пылая, сбегает с высот крепостицы.
«Бедные! — он издалека, — граждане! Что за безумье!
Верите вы отъезду врагов? Вам кажется, может
Данаев дар без коварства быть? Уликс тем известен?
Иль заключенные в сем скрываются древе Ахивы,
Иль создана на погибель стен наших эта громада,
Чтоб наблюдать за домами и сверху рухнуть на город,
Иль здесь иной скрыть обман: коню, о Тевкры, не верьте.
Что тут ни есть, боюсь Данаев я и дары подносящих!»
Так он сказал и копье громадное с силой могучей
Чудищу в бок и во чрево, скругленное скрепами, ринул.
Стало оно, задрожав; сотряслась ответно утроба,
И загудели, и стон пустые дали глубины.
И, будь то воля богов, будь разум не так в нас превратен,
Недр Арголидских мы железом не пощадили б,
Тройя стояла б теперь, был бы Приама цел град высокий!
Вот между тем пастухи, связав за спиной ему руки,
Юношу тащат к дарю Дарданские, с криком великим;
Oн, им неведомый, сам добровольно отдался пришедшим,
Чтобы те козни свершить и Тройю открыть для Ахивов,
Веря в удачу свою иль заране готов на любое:
Или посеять обман, иль верной подвергнуться смерти.
И молодежь отовсюду Троянская, в жажде увидеть,
Вкруг обступая, стремится, и спорит в насмешках над пленным.
Данаев ныне коварство познай; одного по проступку
Ибо, когда в середине собранья он стал, безоружный,
И, потрясенный, обвел он Фригиев строй глазами:
«Горе! Что за земля, — он сказал, — что за воды отныне
Примут меня? Что же мне остается, несчастному, больше?
Места у Данаев нет для меня, а теперь и кровавым
Мщеньем Дарданиды тоже, в гневе, мне угрожают».
Это стенанье умы изменило, и все нападенья
Остановились. Мы просим ответить нам: кто он по крови,
Что нам принес? Объяснит пусть: на что он надеялся, пленный?
Вот что он, наконец, говорит нам, страх отложивши:
«Всю тебе истину, царь, что б потом ни случилось, открою.
Я, говорит, отрицать, что Арголидский род мой, не стану.
Это во первых; несчастным если Фортуна Синона
Сделала, лживым пускай и хвастливым не сделает, злая!
Если в беседах, случайно, хоть раз до ушей твоих имя
Бела потомка дошло, Паламеда, и слава, молвою
Что разлита, Пеласги кого, под предлогом измены
Ложной, по злому доносу, — за то, что был против войны он, —
Предали смерти безвинно, о сгубленном ныне жалея;
Послан на службу к нему я был, как к родному по крови,
В первые годы войны моим отцом небогатым.
Власть он пока невредимо хранил и царей на совете
Силу имел, и у нас было имя и некая почесть
Также. Но после того, как коварством лукавца Уликса
(Я говорю, что все знают) он мир наземный покинул,
В уединеньи унылом жизнь свою робко влачил я
И возмущался в душе судьбой неповинного друга.
Но не смолчал я, безумец, поклялся, коль явится случай,
Если в родные вернусь я когда победителем Арги, —
Мстителем быть, и той речью свирепую ненависть вызвал.
Язва здесь первая зол; Уликс с этих пор начинает
Новым злодейством грозить; с этих пор он сеет в народе
Темные слухи и, зная вину, оружия ищет.
Не успокоился он, пока при пособьи Калханта…
Но я к чему повествую о всем тяжелом напрасно?
Медлю зачем? Если все для вас одинаки Ахивы,
Это вам слышать довольно. Мщенье скорей выполняйте!
Ифак хочет того, и щедро заплатят Атриды!»
Тут уж пылаем мы все — узнать и разведать причины,
Столь необъятных не зная лукавств и Пеласговых козней.
Тот продолжает, дрожа, и с притворной душой говорит нам:
«Часто хотели затеять побег, покинувши Тройю,
Данаи и отступить, измучены долгой войною
(О, если б сделали так! ), но им часто свирепая моря
Буря путь преграждала, и ветер страшил отплывавших.
Больше всего, когда здесь, из бревен истесан кленовых,
Конь уж стоял, по всему загудели тучи эфиру.
Мы же Эврипила шлем вопросить оракулы Феба
В недоуменьи; из храма он горькие речи приносит:
«Кровью утишили ветры вы и закланием девы,
Данаи, в дни, как впервые к Илийским шли побережьям;
Кровью вам должно искать возврат и Арголидской жизни —
Жертвой». Едва эта весть достигла до слуха народа,
Оцепенели сердца, и холодная дрожь пробежала
Вплоть до костей. Кто избран судьбой? Кого хочет Аполлион?
Ифак пророка тогда, с великим шумом, Калханта,
На середину влечет; от него, в чем здесь божия воля,
Требует. Многие мне уже предвещали коварство
Злобное кознодея и, молча, знали, что будет.
Дважды пять был безмолвен он дней и, таясь, отрекался
Гласом выдать своим кого либо и смерти назначить.
Ифака криком великим едва, наконец, побужденный,
Глас, по условью, дает и меня алтарю назначает.
Все согласились, и то, что было для каждого страшно,
Рады снести, обратив одного несчастного в гибель.
Близился день несказанный, уже готовили святость
Жертв для меня: соленую снедь и повязку на темя.
Я убежал, сознаюсь, от уз ускользнул и от смерти
В тинистом озере я, в тростнике утаенный, сокрылся
Ночью, пока паруса будут подняты (если подымут!).
Нет больше мне никакой надежды увидеть отчизну
Древнюю, милых детей, отца, желанного столько;
С них, вероятно, они за наш побег отомщенье
Взыщут и эту вину злополучных смертью искупят.
Вышними так я тебя божествами, что ведают правду,
Верой, если для смертных где нибудь что в ней осталось
Неколебимым еще! — заклинаю: над бедствием сжалься
Столь великим, над жизнью, терпящей не должное, сжалься».
Этим слезам мы даруем жизнь и еще сострадаем.
Наручни первый с него велит снять и жесткие узы
Приам сам и ему говорит дружелюбные речи:
«Кем бы ты ни был, забудь отныне покинутых Граев;
Будешь ты наш; и мне на вопрос мой правду ответишь.
Вздвигнут зачем сей громадный образ коня? Кто строитель?
Что в нем за целъ? То обет? Иль снаряд какой то воинский?»
Молвил, а кознями тот научен и искусством Пеласгов
Освобожденные длани от уз подымает к светилам.
«Вечные, вами, огни, говорит, божеством нерушимым
Вашим клянусь, алтарями, неправыми теми мечами,
Коих избег, повязкой богов, что носил я, как жертва:
В праве с Граями я разорвать священные клятвы,
В праве их ненавидеть и все обнаружить открыто,
Что ни таят; никаким я отчизны законом не связан.
Ты только клятву исполни, ты, сохраненная Тройя,
Слово сдержи, если правду скажу, если многим воздам я!
Данаев все упованье и вера в войне предприятой
Были на Паллады помощь всегда основаны. С дня же,
Как нечестивый Тидид и Уликс, преступлений зачинщик,
Из освященного храма, напав, исторгли Палладий
Тот роковой, изрубив на высокой крепости стражей,
Образ святой захватили и дланью, залитой кровью,
К девственным не побоялись богини коснуться повязкам, —
С оного сгибло и вспять, упав, потекло упованье
Данаев, силы сломились, дух отвратился богини.
Знаки давала тому в чудесах Тритония явных,
В лагере образ едва был поставлен, зажглося в подъятых
Беглое пламя очах, и пот соленый по членам
Выступил; трижды с земли сама она (сказывать дивно)
Приподнялась, грозя щитом и копьем задрожавшим.
Тотчас Калхант возгласил, что бежать нам должно чрез море;
Что от Арголидских дротов не могут Пергамы рухнуть,
В Аргах вещаний доколь вновь не спросим и лик не воротим,
По морю что мы с собой увезли и в килях глубоких.
И если ныне в родные с ветром вернулись Микены,
То ищут сил и богов союзных; понт переплывши,
Снова появятся вдруг, — изъяснил так Калхант предвещанья.
Сей же поставили здесь за Палладий и за святотатство
Образ они по приказу: свой горестный грех да искупят.
Оный, однако, велел из обтесанных дубов громадой
Неизмеримый возвесть Калхант и до неба возвысить,
Чтоб он не мог быть приятым вратами и в стены введенным
И охранять бы не мог народ под древней святыней.
Ибо, вы если своей оскорбите рукой дар Минерве,
Страшная гибель (сперва на него самого обратят пусть
Боги пророчества) Фригам грозит и Приама царству;
Вашими если ж руками в ваш он введен будет город,
Асия, в свой черед, великой войной к Пелопейским
Стенам пойдет, и тот Рок ожидает наших потомков».
Этими кознями нас Синон и преступным искусством
Верить заставил, обманом пленив и слезами подвигнув,
Нас, кого одолеть ни Тидид, ни Ахилл Лариссейский
Не были в силах, ни десять лет, ни тысяча килей.
Нечто иное тогда, важнее и много ужасней,
Нам предстает злополучным, мутит неожиданно души.
Лаокоонт, жрец Нептуна, по жребию выбран, большого,
Праздничных у алтарей, вола закалывал в жертву.
Вдруг от Тенеда две змеи, по воде безмятежной
(Я, повествуя, дрожу), огромными кольцами, рядом,
На море налегают и к брегу ровно стремятся.
Груди приподняты их среди вод, кровавые гривы
Выше поверхности волн; часть прочая тела по понту
Сзади скользит, извивая великими сгибами спины.
Шум пошел от вскипевшей пучины; земли уж достигнув,
Взор пылающий свой огнем окрасив и кровью,
Длинные жала колебля, лижут свистящие пасти.
Видя, бежим мы, бледнея. Они, уверенным ходом,
К Лаокоонту ползут. И, сначала несчастные члены
Двух сыновей оплетая, их заключает в объятья
Каждая и разрывает укусами бедное тело.
После его самого, что спешит на помощь с оружьем,
Петлями вяжут, схватив, великими. Вот уже дважды,
Грудь его окружив и дважды чешуйчатым телом
Шею, над ним восстают головой и гребнем высоким.
Он и пытается тщетно узлы расторгнуть руками,
Черным ядом облит и слюной по священным повязкам,
И одновременно вопль ревущий бросает к светилам.
Рев такой издает, когда, раненый, бык убегает
От алтаря, топор неверный стряхнув из загривка.
Оба дракона меж тем, скользя, убегают ко храму
На высоте и, проникнув суровой Тритониды в крепость,
Кроются там, под кругом щита, под ногами богини.
По потрясенным сердцам у всех тогда пробегает
Ужас новый; твердят: искупил свое по заслугам
Лаокоонт преступленье: дротом священное древо
Он оскорбил и в хребет копьем преступным уметил.
Образ ко храму вести, вопиют, и святыню богини
Стены мы разделяем и града вскрываем твердыни.
Все приступают к работе, колес подставляют движенье
Под ноги зверю, ему оплетают пеньковыми шею
Узами: всходит тогда роковая, оружьем чревата,
В стены громада. Юноши вкруг и безбрачные девы
Гимны поют и рукою рады коснуться каната;
Тот поддается и града, грозя, вступает в средину.
Родина! Илий, багов дом! Дарданидов громкие в брани
Стены! Четырежды конь упирался на самом пороге
Врат, и четырежды звон издавали брони в утробе,
Не уступаем мы все ж, забвенны и слепы в безумьи,
И в крепостице священной несчастное чудище ставим.
Тут для судеб грядущих уста разверзает Кассандра,
Волею бога, которой ни разу не верили Тевкры.
Мы же храмы богов, несчастные, коих последний
День настал, украшаем праздничной зеленью в граде.
Движется между тем небосвод, с Океана встает ночь
И обнимает длинною тенью и землю и полюс,
Как и Мирмидонян кознь; в стенах рассыпаны, Тевкры
Все приумолкли; сон объемлет усталые члены.
А уж фаланга Аргивов от Тенеда двигалась, челны
Строем поставив, луны в благосклонном молчаньи безмолвной,
Правя к знакомым брегам. Едва взнесено было пламя
Царской кормой, — богов храним судьбою неправой,
Данаев, скрытых в коне, и сосновые, тайно, затворы
Освобождает Синон. На волю тех, растворенный,
Зверь выпускает; из дуба весело рвутся пустого
Сфенел с Фессандром, вожди, и ярый Уликс, соскользнувши
Вниз по веревке висящей, за ними Тоант с Акамантом,
И Неоптолем Пелид, и раньше прочих Махаон,
И Менелай, и сам Эпей, строитель коварства.
Все нападают на град, во сне и в вине погребенный,
Истреблены сторожа, принимают, врата растворивши,
Войско союзное все, единят соучастные рати.
Был тот час, когда иачинается первый для смертных
Бедных покой и богов благостыней их сладко объемлет.
Се, и пригрезился мне, во сне, опечаленный Гектор,
Будто он стал пред очами и лил обильные слезы,
Конями весь размыкан, как некогда, черен от пыли
Окровавленный, по вздутым ногам ремнями опутан, —
Горе мне, был он каков! Как был не похож на того он
Гектора, кто возвращался в доспехи одетый Ахилла
Или кто Фригийский огнь метал на Данаева кормы!
Вся в грязи борода и власы от крови склеились,
Раны зияют на нем, что он много приял вкруг твердыни
Града родного. И первым я сам (тоже плача как будто)
Начал к мужу взвывать и гласить унылые речи:
«О Дардании светоч! Надежда вернейшая Тевкров!
Медлить зачем ты был обречен? С каких побережий,
Гектор желанный, приходишь? Зачем, после гибели стольких
Близких твоих, всевозможных бедствий и граждан и града,
Зрим мы тебя, изнемогши? Какие злые причины
Светлый застлали твой лик? Зачем эти раны я вижу?»
Он — ни слова; со мной, вопрошавшим пустое, не медлил,
Но с тяжелым, из глуби души исходившим стенаньем:
«Горе, беги, сын богини! — гласит, — из сих пламеней вырвись!
Враг держит стены, с вершины высокая рушится Тройя.
Приам и родина вдоволь имели всего; если б Пергам
Мог сохранен быть десницей, он был сохранен бы вот этой!
Троя святыни тебе и своих поручает пенатов.
Их в сопутпники судеб прими, ищи для них стены
Славные, что, наконец, оснуешь ты, исплававши море».
Так говорит и руками всемощную Весту, повязки
И негасимый огонь из глуби выносит жилища.
Многообразным меж тем наполняются стены стенаньем
Все сильней и сильней, хоть дом Анхиса отцовский
Был сокровен и стоял отступя, деревьями скрытый;
Звоны становятся ясны, врывается ужас оружий.
Я пробуждаюсь от сна, на самую кровли вершину
Лестницей я восхожу и стою там, слух напрягая.
Так же, если на жатву, с ярыми ветрами, пламя
Падает или поток, с горы взъяре "нный ручьями,
Губит поля, валит милый посев и волов созиданья
И безудержные мчит леса, — пастух, потрясенный,
С верха высокого камня, слушая гулы, немеет.
Стала тогда то ясна мне честность, и Данаев козни
Вскрылись. Уже, побеждаем Волканом, в прах повалился
Дом Деифоба пышный; уже пылает и смежный
Укалегонт; Сигейский залив ярым пламенем блещет;
Вкруг разносится граждан крик и труб перекличка.
Меч в безумьи беру, хоть на меч надежда — напрасна;
Алчет все же душа отряд составить для битвы,
Ринуться в крепость с друзьями: гнев и ярость сознанье
В пропасть стремят, и прекрасно видится пасть среди боя.
Се, однако, от дротов Ахивов Панф ускользнувший,
Панф Офриад, что был жрец Феба и крепости, дланью
Тащит святыни, богов побежденных и малого внука
Сам, и в безумии бегом к порогу дома стремится.
«Панф, до чего же дошло? Какую занять крепостицу?»
Только промолвил я то, как со стоном он так мне ответил:
«День последний пришел и Дардании неизбежимый
Гибельный срок. Мы Троями были, был Илий и слава
Тевкров безмерная: это жестокий Юпитер в Арги
Все перенес; в подожженном Данаи властвуют граде.
Воинов вооруженных, грозный, сыпет, вздымаясь,
Конь в самых стенах: Синон, победитель, сливает пожары,
Злобно глумясь. Одни стоят у ворот распахнутых
(Столько же тысяч пришло из великих Микен их когда то!),
Улиц теснины другие, преградные выставив копья,
Заняли; строй мечей стоит, клинками сверкая,
Плотный, готовый разить; только стражи пробуют биться
Передовые ворот, в слепом сраженьи противясь!»
Речью Офриада той и святыней богов побуждаем,
В пламя и в битву стремлюсь, куда Эриния кличет
Мрачная, ропот и шум, и крик до эфира встающий.
Рипей, как спутник, ко мне пристает и во брани могучий
Эпит, кого я признал под луною, и Гипан с Димантом,
И съединяются с нашим отрядом, а также Мигдонид,
Юный Кореб: лишь на этих именно днях он под Тройю
Прибыл; воспламененный любовью безумной к Кассандре,
Приаму он привел, как зять, и Фригиям помощь, —
Бедный жених, кто советам своей вдохновенной невесты
Оных когда я увидел собравшихся, к битве готовых,
Сверх того так начинаю: «Юноши, храбрые тщетно
Души! Ежели в вас решиться на крайнее твердо
В сердце желанье, вы сами видите дел положенье:
Все отсюда ушли, алтари и храмы покинув,
Боги, которыми царство держалось; горящий летите
Град вы спасать; так умрем, на мечи мы ринемся прямо!
Для побежденных спасенье одно — не мечтать о спасеньи!»
Ярость так придана душам юношей. Вот мы, как волки
Хищные, в черном тумане коих чрезмерная гонит
Чрева прожорливость слепо и коих в берлогах волчата
С глоткой сухой ожидают назад, — сквозь врагов и сквозь стрелы
На несомненную смерть идем, путь держа серединой
Града, а черная ночь облетает нас полою тенью.
Кто избиенья той ночи, кто ее смерти — речами
Пересказал бы? Кто сможет сравниться в рыданьях с трудами?
Древний рушится град, царивший долгие годы;
Много лежит распростерто по улицам трупов недвижных
Там и здесь: внутри домов, на священном пороге
Храмов. Но не одни платят кровью возмездие Тевкры;
Также в сердца побежденных порой возвращается доблесть,
И победители гибнут Данаи. Лютый повсюду
Бой, повсюду страх и бесчетные облики смерти.
Первый из Данаев всех, большой толпой окруженный,
Нам предстает Андрогей; считая нас строем союзным,
Он, в неведеньи, сам взывает к нам дружеской речью:
«Мужи, спешите! Какая столь поздняя вас обуяла
Медленность? Столько других расхищают и грабят зажженный
Пергам, а вы лишь теперь с кораблей идете высоких!»
Молвил и вдруг (затем, что ответов достаточно ясных
Не дал никто) он постиг, что врагов попал в середину.
Он обомлел и назад с восклицаньем ногу отдернул.
Так нежданно в колючих кустах, ступая на землю,
Если на змея наступишь, трепетно вспять отбегаешь
Перед вздымающим гнев и вздувающим синюю спину;
Именно так отступал, нас признав, потрясенный Андрогей.
Мы устремляемся, тесным их окружаем оружьем
И, незнакомых с местами, охваченных ужасом, валим
Там и здесь. Помогает первому счастие делу.
Боя исход и порыв души возбуждают Кореба.
«О, друзья, — говорит он, — спасительный путь, что указан
Первой удачей, на коем она благосклонна, мы примем!
Мы обменяем щиты и знаки себе мы приладим
Данаев. Хитрость иль доблесть против врага кто рассудит?
Сами оружие нам дадут они!» Молвив, косматый
Тотчас Андрогея шлем и щита дорогое убранство
Он надевает и меч к бедру прицепляет Аргивов.
Рипей то же, и то же Димант, и все остальные
Делают весело; в свежий доспех ополчается каждый.
К Данаям мы примешавшись, бродим не богом хранимы,
Битв затеваем не мало мы, нападая при встрече,
В ночи слепой отсылаем не мало Данаев Орку.
Вновь убегают одни к кораблям и к надежному брегу
Бегом спешат; другие, в страхе постыдном, влезают
Вновь в громаду коня и в знакомых прячутся недрах.
Горе, без воли богов ни на что уповать нам не должно!
Се — мы зрим: с расплетенной косой, Приамейеву деву
Тащат из храма, от самой святыни Минервы, Кассандру,
В небо взводящую очи, горящие пламенем, тщетно, —
Очи, затем что в оковах никли нежные длани.
Этого вида не снес Кореб, исступленьем охвачен,
И, на погибель идя, в середину ринулся строя.
Следуем все мы за ним и, оружье сомкнув, набегаем.
Стрелами здесь, в первый раз, с высокой святилища крыши
Наших осыпаны мы, и возникла плачевная бойня,
Вследствие вида оружий и Грайских шлемов обмана!
Данаи, крик услыхав, и за деву, отбитую в гневе,
С разных собравшись сторон, нападают: Аяк беспощадный,
И два брата Атриды, и Долопов целое войско.
Так враждебные ветры, порой, при рухнувшей буре,
Борются: Зефир, и Нот, и Эвр, что на конях Эоя
Весело мчится; свистят леса, и, неистов, трезубцем
Нерей пенный вздымает со дна глубочайшего воды.
Также и те, которых по теням ночи бессветной
Мы разметали коварством и гнали по целому граду,
Вновь предстают и щиты узнают и подложные копья
Раньше других, и речь отмечают, по звукам иную.
Численность нас подавляет тогда; Кореб раньше прочих
Гибнет, Пенелея свален десной копьеносной богини
У алтаря: упадает и Рипей, один из честнейших,
Кто между Тевкров лишь был справедливости лучший блюститель
(Боги судили не так), погибают, своими убиты,
Гипант с Димантом, и ты защищен, упадая, великим,
Панф, благочестьем своим и Аполлона инфулой не был!
Илия прахами я и кровных костром похоронным
Ныне клянусь: при паденьи вашем ни копий, ни прочих,
Жребиев не избегал я; Данаев будь суждено мне
Пасть от руки, я то заслужил! Вырываемся все же,
Ифит и Пелий со мной, мы оттуда, но Ифит годами
Уж отягчен, а Уликсом раненый, медленен Пелий:
Увлечены мы к палатам Приама криками тотчас.
Здесь же великую битву (нигде как будто другого
Не было боя, никто не падал в городе целом)
Мы застаем, — беспощадный бой, где к крышам стремятся
Данаи и осаждают порог, черепаху построив!
Лестницы к стенам вплотную льнут, и враги по ступеням
Лезут под притолки входов, шуйцей щиты подставляют
Стрелам, от ниx закрываясь, десницей за кровли берутся.
Против Дарданиды — с башен срывают и с разных строений
Крыши покров и этим, хоть видят верную гибель,
Смерти уже на краю хотят защищаться оружьем.
Позолоченные балки, пышность высокую предков
Древних, ломают одни; другие, с нагими клинками,
Заняли глуби дверей, хранят их сомкнутым строем.
Духом воспрянув, спешим — быть защитой царскому дому,
Храбрых ободрить подмогой, силы прибавить бессильным.
Были — порог и тайная дверь: сообщенье проходом
Приама горниц между собой, позабытый врагами
Вход позади; по нему, пока еще царство стояло,
В дом приходить без сопутниц Андромаха часто любила,
К свекрам и деду ребенка Астианакта носила.
Я пробираюсь на самый кровли гребень, откуда
Тщетные дроты рукой метали несчастные Тевкры.
Башня высилась с краю, взведенная кровли вершиной
К самым звездам, откуда мы часто на целую Тройю,
Данаев на корабли и на лагерь Ахайский смотрели.
Мы обступаем ее с железом кругом, там где балки
Верхние были непрочны в пазах, с оснований высоких
Силой срываем и валим; в паденьи внезапном, громады
Вниз она с громом влечет, на обширное Данаев войско
Рушится. Но подступают другие, ни камни, ни прочих
Родов оружье меж тем не скудеет…
Перед самым притвором свирепствует Пирр, на пороге
Первом, сверкая доспехом и медным блистаньем; таков он,
Как при сиянии змий, наевшийся злаков зловредных;
Вздутый, он под землей зимой холодной скрывался,
Ныне же, кожу сменив, блистая юностью, — новый,
Грудь подняв высоко, свивает он скользкую спину,
К солнцу вздымаясь, и пасть языком трехжалым мигает.
С ним Перифант огромный, Ахилла коней возничий,
Автомедонт щитоносец, с ним юноши Скирские также
Все, — напирают на крышу и мечут пламя до верха.
Сам в переднем ряду, схватив топора беспощадность,
Он пороги сечет и с крючьев двери срывает
Медные; вот прорубил он балки, и в крепкий проник он
Дуб, отверзая окно громадное; пастью обширной
Внутренность дома открылась, длинные атрии видны.
Приам предстал и царей пребывание древних, и там же
Вооруженные мужи, на первом стоящие праге.
Внутренний дом между тем стенаньем и жалким смятеньем
Плотнится, и далеко большие рыданьями залы
Женскими оглашены; до златых мчатся стоны созвездий.
Робкие матери там в огромных покоях блуждают,
Держат двери обняв, припадают к ним в поцелуе.
С силой отцовскою Пирр теснит; ни преграды, ни сами
Выдержать стражи не могут его; под частым тараном
Ломится вход, и с крюка упадают сорванны двери.
Вскрыт силой путь; передних разят и проход пробивают
Данаи, вторгшись, и войском покой наполняют широко.
Нет, не так и пенный поток, разломавши плотины,
Вышедши, насыпь пучиной против стоящую рушит,
Яростно мчится в поля и по всем лугам водной громадой
Вместе со стойлами тащит стада. Неоптолема сам я
В ярости видел резни и двух на пороге Атридов.
Гекубу видел и сто невесток, и Приама, кровью
Пламя сквернившего на алтарях, что сам освятил он.
Брачных тех лож пятьдесят, — надежда такая на внуков! —
Варварским гордые златом двери и бранной добычей —
В прах полегли; что огонь пощадил, то Данаи держат.
Может, и Приама ты судьба какова была, спросишь?
Города взятого гибель когда увидал, и пороги
Сбитые горниц своих, и врага в середине покоев, —
Старец доспех, непривычный давно, надевает напрасно
На рамена, что дрожат от годов, и, ненужным железом
Преопоясан, на тесных стремится врагов, чтоб погибнуть.
Посередине дворца, под осью открытого неба,
Был громадный алтарь и подле лавр дряхлолетний,
Над алтарем наклоненный и тенью обнявший пенатов.
Гекуба здесь и дщери, вокруг святыни, напрасно
(Сбитые черною словно бурею в кучу голубки),
Тесно прижавшись, богов обняв изваянья, сидели.
Видя, однако, что сам оружие прежнее Приам
Поднял: «Несчастный супруг, — говорит, — что за помысл жестокий
Преопоясал тебя сим оружьем? Куда ты стремишься?
Не для помоги такой, не таким защитникам время.
Нет, когда бы и сам теперь был с нами мой Гектор.
Лучше сюда отступи, защитит сей жертвенник всех нас,
Или все вместе умрем». Так сказав, она увлекает
Старца к себе и на месте его сажает священном.
Се, однако, Полит, из Пирра резни ускользнувший
(Приама также один из сынов), сквозь врагов и сквозь стрелы
В портиках длинных бежит и в пустых мелькает покоях,
Раненый. Пирр за ним, с желаньем губительной язвы,
Гонится, вот вот рукой достает и копьем прободает.
Тот, едва досягнув до родителей взоров и лика,
Пал на землю и с кровью жизнь свою пролил обильной,
Приам тогда, хотя уже сам на грани был смерти,
Не воздержался, не дал ни гласу, ни гневу пощады.
«Пусть за злодейство тебе, — восклицает, — за эти дерзанья
Боги, коль на небе есть блюдущая то справедливость,
Мздой воздадут заслуженной и пусть отплатят наградой
Должной, — тебе, кто меня лицезреть заставил погибель
Сына, кто осквернил отцовский взор убиеньем.
Нет, не таков Ахилл, от которого лжешь, что рожден ты,
К Приаму был, врагу; умолявшего — права и чести
Он устыдился, он выдал бескровное Гектора тело
Для погребения мне и меня отпустил в мое царство».
Это сказавши, старик небранным копьем, без удара,
Бросил и, хриплою тотчас оно отраженное медью,
Тщетно на самой повисло высокой щита середине.
Пирр ему: «Передай же об этом, ступай же, как вестник.
Прямо к Пелиду отцу; о моих прискорбных деяньях,
О Неоптолеме выродке там рассказать не забудь же,
Ныне умри!» Говоря так, дрожащего к самому тащит
Он алтарю и в потоке скользящего крови сыновней
Волосы левой рукой скрутил, а правой блестящий
Вытащил меч и вонзил ему в бок по край рукоятки.
Приама сей конец, судеб сей исход был назначен
Роком ему, кто сожженную Тройю видел и падший
Пергам, когда то владыке гордому стольких Асийских
Стран и народов. Лежит на бреге труп величавый,
Отделена от плеч голова и без имени тело.
А меня тут впервые ужасным объяло страхом.
Я обомлел; мне предстал родителя милого образ,
Ибо царя, равнолетнего старца, от раны жестокой
Дух испускавшего, зрел я; забытая встала Креуса,
Встал и разграбленный дом и гибель малого Юла.
Я озираюсь и, сколько осталось вкруг войска, гляжу я.
Нет никого; обессилев, те с высоты повалились
Прямо на землю, а те огню предались в утомленьи.
Был уж совсем я один, как внезапно Весты пороги
Оберегающей, молча сидящей в пристанище тайном
Вижу Тиндариду я; озаряли ярко пожары
Все — скитальцу, что взоры повсюду бросал переменно.
Та, враждебных себе за Пергам низверженный Тевкров,
Данаев мести заране и мужа, что бросила, гнева
Вместе страшась, отчизны Эринпия общая с Тройей,
Скрылась сюда и здесь у святынь сидела незримо.
Вспыхнуло пламя в груди; уже гнев отомстить побуждает
За погибающий град и взыскать преступные пени.
«Значит, Спарту она невредимо, родные Микены
Узрит, царицей пойдет в подготовленном ею триумфе,
Мужа, родителей, дом и детей своих снова увидит,
Окружена Троадок толпой и рабами из Фригов?
Приаму ж пасть от меча? От огня разрушиться Тройе?
Брегу Дарданову кровью столько раз пресыщаться?
Этому не бывать! Хоть того не памятно имя,
Женщине кто отомщает, и славы не даст та победа,
Все же восхвалят меня, что отмстил беззаконье и воздал
Должные пени, и будет сладостно душу наполнить
Мстительным пламенем мне и прахи близких насытить».
Так я себя убеждал и с яростным духом стремился,
Вдруг впереди (в первый раз пред очами так ясно) предстал мне
Благостной матери, в чистом сиянии ночи блистая,
Образ, — представшей богиней, какой ей являться
И сколь прекрасной обычно богам; схвативши десную,
Остановила она, так алыми молвив устами:
«Сын, что за крайняя скорбь неудержный гнев возбуждает?
Рвешься зачем? Почему об нас не хочешь помыслить?
Раньше не взглянешь ли ты, где отец твой, согбенный годами
Старец, остался, Анхис? Жива ли супруга Креуса?
Цел ли мальчик Асканий? Вкруг всех них бродят повсюду
Грайев отряды; не будь об них моего попеченья,
Пламя бы их унесло иль вражеский меч поглотил бы.
Нет, не Тиндариды лик тебе ненавистный Лаконки
И не Парид виновный, — божья безжалостность, божья
Эти богатства крушит и свергает с высот ее Тройю.
Зри (ибо весь я срываю туман, пеленой обводящий
Смертные взоры, когда ты глядишь, и тмящий вокруг все
Облаком влажным) — а ты никаких повелений не бойся
Матери, не уклоняйся ее указанья исполнить, —
Здесь, где ты видишь разъятые груды, отъятые камни
Прочь от камней и клубящийся дым, перемешанный с пылью, —
Стены, великим трезубцем устои самые сдвинув
Города, зыблет Нептун и самый град с основанья
Валит; Юнона, держа, беспощадная, первой, ворота
Скейские, строй от судов союзников яростно кличет,
Здесь, на выси крепостной, Тритония Паллада, видишь,
Горгоной ужасая, сидит, озаренная нимбом.
Данаям сам Отец придает и смелость и силы
Бодрые, сам богов стремит на Дарданов войско.
Бегство исторгни, дитя, покончи с тягостным делом.
Всюду с тобой я, тебя на порог невредимо поставлю
Отчий». Сказала и скрылась в сгущенном сумраке ночи.
Се — предстают суровые лики, враждебные Тройе
Тут представилось мне, что весь в огне расседался
Илий и что с основанья срывалась Нептунова Тройя.
Именно так, на горных старая ясень вершинах,
Если, железом ее подрубив и частой секирой,
Тщатся свалить вперебой поселяне, — она все грозится
И, содрогаясь, главу верхушкой трепещущей клонит,
Ранами ж мало по малу сраженная, вдруг свой последний
Стон издает и влечет, по хребтам, повалившись, обвалы.
С кровли схожу и, ведом божеством, сквозь врагов и сквозь пламя
Двигаюсь; место дают мне мечи, и огни отступают.
Но, уж когда я родного пришел к порогу жилища,
К древнему дому, — отец, кого на высокие горы
Первого я желал отнести и разыскивал первым,
Жизнь провождать отказался после сожжения Тройи,
Чтобы изгнанье сносить. «О вы, у кого не иссякла
Кровь от годин, — говорит, — в ком силы своей мощью крепки,
Если б желали еще небожители жизнь мне продолжить,
Дом сохранили б мне сей. Довольно, что раз мы (и слишком!)
Видели гибель и взятый город раз пережили.
Здесь, о здесь положив, попрощавшись, тело покиньте.
Смерть от меча и сам я найду; будет враг милосерден
И возжелает добычи; не страшусь гробницы лишиться;
Я уж давно, ненавистен богам, влачу бесполезный
Век свой, с тех пор как меня богов отец и людей царь
Молниеносною бурей обвеял и пламенем тронул».
Так он упорствовал, это твердя, на своем оставался;
Мы возражали, в слезах разливаясь: супруга Креуса,
Мальчик Асканий и весь наш дом, да отец не захочет
Все с собой погубить и помочь гнетущему Року.
Держится он, отказав нам, того же ответа и места.
Вновь я к оружью стремлюсь и смерти, несчастнейший, жажду,
Ибо иного решенья, судьбины иной я не вижу.
«Мне ль удалиться, отец! Что тебя могу я покинуть,
Мнил ты! Из отчьих ли уст изошло беззаконье такое?
Если угодно богам ничего не оставить от града
Столь большого и ты прибавить к гибнущей Тройе
Хочешь себя и своих, — врата для той смерти открыты.
Вот появится Пирр после Приама крови обильной,
Сына пред взором отца, отца пред святыней кто губит. —
Вот для чего ты меня, мать благая, сквозь стрелы, сквозь пламя
Вынесла: чтобы врага в середине я видел покоев,
Чтобы Аскания видел, отца моего и Креусу
Рядом, один другого своею пятнающих кровью!
Меч мой, друзья, дайте меч! День последний зовет побежденных.
Данаям снова отдайте меня! Обновленные битвы
Вновь пусть увижу! Не все мы сегодня умрем без отмщенья!»
Здесь я мечом опоясался вновь, а левую руку,
Ладя, я вкладывал в щит и прочь из дома стремился.
Но на пороге супруга приникла ко мне, обнимая
Ноги мои, простирая к родителю малого Юла,
«Если на гибель идешь, возьми нас делить твою участь;
Если ж, по опыту, веришь в подьятый меч хоть немного,
Сей раньше дом охраняй, на кого малый Юл остается,
И твой отец, и я, кого звал ты супругой когда то!»
Так восклицая, стенаньем целый день наполняла,
Как совершается вдруг, что странно рассказывать, чудо.
Ибо — се: между рук и меж лиц родителей скорбных
Нам показалось, что легкий, с самой макушки Юла,
Пламень светом разлился, что лижет касаньем безвредным
Нежные кудри огонь и вокруг висков пробегает.
Мы задрожали от страха, испуганы; пламенный волос
Стали гасить и огни заливать священные влагой.
Но родитель Анхис возвел, обрадовал, очи
К звездам и к небу с таким простер восклицанием руки:
«Юпитер всемогущий`! Мольбам если внемлешь каким ты,
К нам воззри, лишь сей раз! Если мы благочестьем достойны,
Знаменье дай, наконец, нам, отец, и сие подтверди все!»
Только что это промолвил старец, внезапным ударом
Слева гром прогремел, и, с неба летя через сумрак,
Пала звезда, провлекая факел великого света,
Видели мы, как она над самою крышею дома,
Светлая, падала, чтобы в лесу исчезнуть Идейском,
Нам указуя пути; и длинной бразда полосою
Свет издает, кругом вся окрестность серой дымится.
Сим, наконец, побежден, родитель к небу воздвигся,
Речь обращает к богам и святую звезду величает:
«Нет уж, сомнений нет боле! Иду, где велите, там буду,
Отчие боги! Спасите дом и внука спасите!
Ваше знаменье то, и в вашем владычестве Тройя.
Что ж, уступаю! С тобой, сын, итти не противлюсь, как спутник!»
Молвил так он; и уже через стены пламя яснее
Слышится, к нам уже ближе зной надвигают пожары.
«Если так, милый отец, на моих раменах утвердись ты,
Плечи я сам подвожу, эта ноша мне тяжкой не станет.
Что б ни свершилось, одна и общая будет опасность
И для обоих спасенье одно. Малый Юл со мной рядом
Будет итти, и блюдет пусть супруга издали след наш,
Вы же к словам моим, слуги, вашей душой обратитесь.
Есть, как из города выйдешь, холм и храм стародавний
Кереры позабытой, со старым вблизи кипарисом,
Благоговеньем отцов сохраненный долгие годы.
К этому, с разных сторон, единому месту сберемся.
В руки, отец, ты возьми святыни и отчих пенатов;
Мне, кто пришел из сражений таких, из недавнего боя,
К ним прикасаться грешно, пока струею живою
Плечи широкие я, так сказав, и склоненную шею
Крою одеждою сверху и льва желтогривого шкурой
И подступаю под бремя свое; малый Юл, за десницу
Крепко схватясь, за отцом неровным следует шагом;
Сзади супруга идет. Стремимся по сумракам града.
И вот меня, кого перед тем не тревожили стрелы
Все, что летали, и сонм, из войска враждебного, Граев, —
Ныне каждый страшит ветерок, каждый звук возбуждает;
Настороженный, равно я за спутника в страхе и ношу.
Я уже к воротам приближался, и весь, — мне казалось, —
Много был путь совершен, но вдруг до слуха, как будто,
Частый топот шагов долетел, и родитель, сквозь тени
Глядя в даль пред собой: «Сын! — вскричал, — беги, сын мой, подходят!
Я сверканье щитов и меди блистание вижу!»
Здесь у меня уж не знаю какое враждебное, страхом,
Смутный затмило мой ум божество; ибо бегом пока я
Брел без дорог и свернул из круга знакомого улиц, —
Горе! — исчезла супруга Креуса: судьбой отнята ли
У несчастливца, в пути ль заблудилась, упала ль без силы, —
Мне неизвестно, но после уж нашим очам не являлась!
Я обернулся к пропавшей, к ней мыслью вернулся не раньше,
Чем мы Кереры древней к холму и к священному храму
Прибыли; здесь, когда все сошлись, наконец, недостало
Только одной, обманувшей сопутников, сына и мужа!
Не обвинял, в безумьи, кого из богов и людей я!
И в ниспровергнутом граде что я ужаснее видел?
Я Анхиса отца, Аскания, Тевкрских пенатов
Препоручаю друзьям и в глубокой ложбине скрываю;
Сам снова в город иду, ополчившись блестящим оружьем;
Мной решено: все вновь испытать, вновь через всю Тройю
Перебежать и главу подвергнуть опасности снова.
Прежде всего я к стенам и врат отемненным порогам,
Через которые вышел, иду и, прежний обратно
След соблюдая, весь путь прохожу, озираяся взором.
Ужас везде пред душой, и молчание самое страшно,
После домой, не туда ли она, не туда ль возвратилась,
Снова иду: уже вторгшись, заняли Данаи дом весь.
Тотчас снедающий огнь на крышу самую ветром
Гонится; пламя встает, и до неба бушует пыланье.
Дальше иду и чертоги вновь Приама вижу и крепость,
И как уже в опустелых портиках храма Юноны
Феник и лютый Уликс, два избранных стража, добычу
Оберегают. Сюда богатства разграбленной Тройи
Принесены отовсюду из храмов зажженных: сосуды
Чистого злата, престолы богов, плененные ткани.
Мальчики расположились и робкие матери длинным
Я подавать, наконец, посмел свой голос во мраке,
Криками улицы я наполнил и тщетно, унылый,
Я призывал, стеная, снова и снова Креусу.
Так я взывал, без конца метаясь по зданиям града,
И перед взором тогда самой Креусы — прискорбный
Призрак и тень мне предстали: выше знакомого образ.
Оцепенел я, власы поднялись, голос замер в гортани.
Так провещала она, речью сей отымая заботы:
«Что ты так страстно готов снизойти до жестокой печали,
О, дорогой супруг? Не без воли богов совершилось
Это; тебе нe дано увезти отсюда Креусу
Спутницей, вышнего то воспрещает властитель Олимпа.
Быть тебе долго в изгнаньи, браздить морей водные шири.
И до Гесперии ты достигнешь земли, где меж тучных
Нив поселенцев течет Тибр Лидийский током неспешным.
Счастье тебе и царство, и царского рода супруга
Там уготованы; слезы оставь о любимой Креусе.
Нет, ни Мирмидонян я, ни Долопов гордых селений
Видеть не буду, рабой не пойду я к матерям Граев,
Дарданка, Венеры дивной невестка, Энея супруга.
Держит меня на брегах сих богов великая матерь.
Ныне прощай и храни любовь нашу общую к сыну».
Так лишь сказала, меня, что плакал и много желал ей
Молвить, покинула вдруг и в воздух развеялась легкий.
Трижды пытался тогда охватить я выю объятьем,
Трижды, охваченный тщетно, из рук выскальзывал призрак,
Равен легкому ветру и снам летучим подобен.
Так я к друзьям, наконец, на исходе ночи, вернулся.
Здесь я, дивясь, нахожу, что число громадное новых
Спутников к нам притекло, здесь мужи и матери были,
Здесь на изгнанье сошлась молодежь, несчастное племя!
И, подходя отовсюду с имуществом, были готовы
По морю плыть за мной, их в какую б я землю ни вывел.
Уж подымался над самой вершиной Люкифер Иды,
День выводя; захватив, охраняли Данаи крепко
Врат пороги; надежд никаких не имелось на помощь.
Я уступил и, подняв отца, направился в горы.
Смолкнули все и глаза устремили, вниманием полны.
Начал с высокого так родитель Эней тогда ложа:
«Невыразимую скорбь обновить велишь ты, царица,
То, как Троянскую мощь и слез достойное царство
Данаи ниспровергли, что сам я ужасное видел,
В чем сам участвовал много. Кто, о таком повествуя,
Будь иль Мирмидонин он, иль Долоп, иль злого Уликса
Воин, от слез устоит? А влажная ночь с небосклона
Мчится уже, и ко сну зовут заходящие звезды.
Но, если так ты стремишься наши узнать приключенья,
Вкратце услышать рассказ о бедах Трои последних, —
Хоть ужасается дух вспоминать и бежит от печали,
Все же начну. Разбиты в борьбе и отвергнуты Роком,
Данаев рати вожди, по стольких лет минованьи,
Видом с гору, коня, искусством Паллады дивным,
Строят, из тесаной ребра ему приладивши ели,
Будто богам за возврат, по обету; расходится слух тот,
Сами ж избранных мужей по жребию несколько, тайно,
Тут замыкают в боку потаенном и полнят до края
Воином вооруженным огромные недра и чрево.
Тенед, в виду берегов есть остров, известнейший громко,
Сильно богатый, пока пребывало Приама царство,
Ныне — только залив, ненадежная гавань для килей.
Те, удалившись туда, на пустынном скрываются бреге;
Мы их ушедшими мним, уплывшими с ветром к Микенам,
Тотчас от долгой себя разрешает вся Тевкрия скорби.
Растворены ворота; выйти хочется, Дорийский лагерь
И опустелые видеть места, и покинутый берег.
«Долопов здесь отряд, здесь Ахилл стоял беспощадный,
Место здесь кораблей, здесь в строю обычно встречались».
Часть пред гибельным даром безбрачной немеет Минервы
И на громаду дивится коня. Тимет его, первый,
Внутрь наших стен увещает ввести и поставить на выси,
Или по умыслу или уж Судьбы так Тройе судили.
Капий, однако, и те, у кого яснее был разум,
Данаев козни и дар подозрительный в понт предлагают
Ринуть стремглав иль его спалить, огонь подложивши,
Иль пустоту пробуравить, чрево и недра разведать.
Делится так, в колебаньи, народ на различные мненья.
Первый, всех впереди, большой толпой окруженный,
Лаокоонт, весь пылая, сбегает с высот крепостицы.
«Бедные! — он издалека, — граждане! Что за безумье!
Верите вы отъезду врагов? Вам кажется, может
Данаев дар без коварства быть? Уликс тем известен?
Иль заключенные в сем скрываются древе Ахивы,
Иль создана на погибель стен наших эта громада,
Чтоб наблюдать за домами и сверху рухнуть на город,
Иль здесь иной скрыть обман: коню, о Тевкры, не верьте.
Что тут ни есть, боюсь Данаев я и дары подносящих!»
Так он сказал и копье громадное с силой могучей
Чудищу в бок и во чрево, скругленное скрепами, ринул.
Стало оно, задрожав; сотряслась ответно утроба,
И загудели, и стон пустые дали глубины.
И, будь то воля богов, будь разум не так в нас превратен,
Недр Арголидских мы железом не пощадили б,
Тройя стояла б теперь, был бы Приама цел град высокий!
Вот между тем пастухи, связав за спиной ему руки,
Юношу тащат к дарю Дарданские, с криком великим;
Oн, им неведомый, сам добровольно отдался пришедшим,
Чтобы те козни свершить и Тройю открыть для Ахивов,
Веря в удачу свою иль заране готов на любое:
Или посеять обман, иль верной подвергнуться смерти.
И молодежь отовсюду Троянская, в жажде увидеть,
Вкруг обступая, стремится, и спорит в насмешках над пленным.
Данаев ныне коварство познай; одного по проступку
Ибо, когда в середине собранья он стал, безоружный,
И, потрясенный, обвел он Фригиев строй глазами:
«Горе! Что за земля, — он сказал, — что за воды отныне
Примут меня? Что же мне остается, несчастному, больше?
Места у Данаев нет для меня, а теперь и кровавым
Мщеньем Дарданиды тоже, в гневе, мне угрожают».
Это стенанье умы изменило, и все нападенья
Остановились. Мы просим ответить нам: кто он по крови,
Что нам принес? Объяснит пусть: на что он надеялся, пленный?
Вот что он, наконец, говорит нам, страх отложивши:
«Всю тебе истину, царь, что б потом ни случилось, открою.
Я, говорит, отрицать, что Арголидский род мой, не стану.
Это во первых; несчастным если Фортуна Синона
Сделала, лживым пускай и хвастливым не сделает, злая!
Если в беседах, случайно, хоть раз до ушей твоих имя
Бела потомка дошло, Паламеда, и слава, молвою
Что разлита, Пеласги кого, под предлогом измены
Ложной, по злому доносу, — за то, что был против войны он, —
Предали смерти безвинно, о сгубленном ныне жалея;
Послан на службу к нему я был, как к родному по крови,
В первые годы войны моим отцом небогатым.
Власть он пока невредимо хранил и царей на совете
Силу имел, и у нас было имя и некая почесть
Также. Но после того, как коварством лукавца Уликса
(Я говорю, что все знают) он мир наземный покинул,
В уединеньи унылом жизнь свою робко влачил я
И возмущался в душе судьбой неповинного друга.
Но не смолчал я, безумец, поклялся, коль явится случай,
Если в родные вернусь я когда победителем Арги, —
Мстителем быть, и той речью свирепую ненависть вызвал.
Язва здесь первая зол; Уликс с этих пор начинает
Новым злодейством грозить; с этих пор он сеет в народе
Темные слухи и, зная вину, оружия ищет.
Не успокоился он, пока при пособьи Калханта…
Но я к чему повествую о всем тяжелом напрасно?
Медлю зачем? Если все для вас одинаки Ахивы,
Это вам слышать довольно. Мщенье скорей выполняйте!
Ифак хочет того, и щедро заплатят Атриды!»
Тут уж пылаем мы все — узнать и разведать причины,
Столь необъятных не зная лукавств и Пеласговых козней.
Тот продолжает, дрожа, и с притворной душой говорит нам:
«Часто хотели затеять побег, покинувши Тройю,
Данаи и отступить, измучены долгой войною
(О, если б сделали так! ), но им часто свирепая моря
Буря путь преграждала, и ветер страшил отплывавших.
Больше всего, когда здесь, из бревен истесан кленовых,
Конь уж стоял, по всему загудели тучи эфиру.
Мы же Эврипила шлем вопросить оракулы Феба
В недоуменьи; из храма он горькие речи приносит:
«Кровью утишили ветры вы и закланием девы,
Данаи, в дни, как впервые к Илийским шли побережьям;
Кровью вам должно искать возврат и Арголидской жизни —
Жертвой». Едва эта весть достигла до слуха народа,
Оцепенели сердца, и холодная дрожь пробежала
Вплоть до костей. Кто избран судьбой? Кого хочет Аполлион?
Ифак пророка тогда, с великим шумом, Калханта,
На середину влечет; от него, в чем здесь божия воля,
Требует. Многие мне уже предвещали коварство
Злобное кознодея и, молча, знали, что будет.
Дважды пять был безмолвен он дней и, таясь, отрекался
Гласом выдать своим кого либо и смерти назначить.
Ифака криком великим едва, наконец, побужденный,
Глас, по условью, дает и меня алтарю назначает.
Все согласились, и то, что было для каждого страшно,
Рады снести, обратив одного несчастного в гибель.
Близился день несказанный, уже готовили святость
Жертв для меня: соленую снедь и повязку на темя.
Я убежал, сознаюсь, от уз ускользнул и от смерти
В тинистом озере я, в тростнике утаенный, сокрылся
Ночью, пока паруса будут подняты (если подымут!).
Нет больше мне никакой надежды увидеть отчизну
Древнюю, милых детей, отца, желанного столько;
С них, вероятно, они за наш побег отомщенье
Взыщут и эту вину злополучных смертью искупят.
Вышними так я тебя божествами, что ведают правду,
Верой, если для смертных где нибудь что в ней осталось
Неколебимым еще! — заклинаю: над бедствием сжалься
Столь великим, над жизнью, терпящей не должное, сжалься».
Этим слезам мы даруем жизнь и еще сострадаем.
Наручни первый с него велит снять и жесткие узы
Приам сам и ему говорит дружелюбные речи:
«Кем бы ты ни был, забудь отныне покинутых Граев;
Будешь ты наш; и мне на вопрос мой правду ответишь.
Вздвигнут зачем сей громадный образ коня? Кто строитель?
Что в нем за целъ? То обет? Иль снаряд какой то воинский?»
Молвил, а кознями тот научен и искусством Пеласгов
Освобожденные длани от уз подымает к светилам.
«Вечные, вами, огни, говорит, божеством нерушимым
Вашим клянусь, алтарями, неправыми теми мечами,
Коих избег, повязкой богов, что носил я, как жертва:
В праве с Граями я разорвать священные клятвы,
В праве их ненавидеть и все обнаружить открыто,
Что ни таят; никаким я отчизны законом не связан.
Ты только клятву исполни, ты, сохраненная Тройя,
Слово сдержи, если правду скажу, если многим воздам я!
Данаев все упованье и вера в войне предприятой
Были на Паллады помощь всегда основаны. С дня же,
Как нечестивый Тидид и Уликс, преступлений зачинщик,
Из освященного храма, напав, исторгли Палладий
Тот роковой, изрубив на высокой крепости стражей,
Образ святой захватили и дланью, залитой кровью,
К девственным не побоялись богини коснуться повязкам, —
С оного сгибло и вспять, упав, потекло упованье
Данаев, силы сломились, дух отвратился богини.
Знаки давала тому в чудесах Тритония явных,
В лагере образ едва был поставлен, зажглося в подъятых
Беглое пламя очах, и пот соленый по членам
Выступил; трижды с земли сама она (сказывать дивно)
Приподнялась, грозя щитом и копьем задрожавшим.
Тотчас Калхант возгласил, что бежать нам должно чрез море;
Что от Арголидских дротов не могут Пергамы рухнуть,
В Аргах вещаний доколь вновь не спросим и лик не воротим,
По морю что мы с собой увезли и в килях глубоких.
И если ныне в родные с ветром вернулись Микены,
То ищут сил и богов союзных; понт переплывши,
Снова появятся вдруг, — изъяснил так Калхант предвещанья.
Сей же поставили здесь за Палладий и за святотатство
Образ они по приказу: свой горестный грех да искупят.
Оный, однако, велел из обтесанных дубов громадой
Неизмеримый возвесть Калхант и до неба возвысить,
Чтоб он не мог быть приятым вратами и в стены введенным
И охранять бы не мог народ под древней святыней.
Ибо, вы если своей оскорбите рукой дар Минерве,
Страшная гибель (сперва на него самого обратят пусть
Боги пророчества) Фригам грозит и Приама царству;
Вашими если ж руками в ваш он введен будет город,
Асия, в свой черед, великой войной к Пелопейским
Стенам пойдет, и тот Рок ожидает наших потомков».
Этими кознями нас Синон и преступным искусством
Верить заставил, обманом пленив и слезами подвигнув,
Нас, кого одолеть ни Тидид, ни Ахилл Лариссейский
Не были в силах, ни десять лет, ни тысяча килей.
Нечто иное тогда, важнее и много ужасней,
Нам предстает злополучным, мутит неожиданно души.
Лаокоонт, жрец Нептуна, по жребию выбран, большого,
Праздничных у алтарей, вола закалывал в жертву.
Вдруг от Тенеда две змеи, по воде безмятежной
(Я, повествуя, дрожу), огромными кольцами, рядом,
На море налегают и к брегу ровно стремятся.
Груди приподняты их среди вод, кровавые гривы
Выше поверхности волн; часть прочая тела по понту
Сзади скользит, извивая великими сгибами спины.
Шум пошел от вскипевшей пучины; земли уж достигнув,
Взор пылающий свой огнем окрасив и кровью,
Длинные жала колебля, лижут свистящие пасти.
Видя, бежим мы, бледнея. Они, уверенным ходом,
К Лаокоонту ползут. И, сначала несчастные члены
Двух сыновей оплетая, их заключает в объятья
Каждая и разрывает укусами бедное тело.
После его самого, что спешит на помощь с оружьем,
Петлями вяжут, схватив, великими. Вот уже дважды,
Грудь его окружив и дважды чешуйчатым телом
Шею, над ним восстают головой и гребнем высоким.
Он и пытается тщетно узлы расторгнуть руками,
Черным ядом облит и слюной по священным повязкам,
И одновременно вопль ревущий бросает к светилам.
Рев такой издает, когда, раненый, бык убегает
От алтаря, топор неверный стряхнув из загривка.
Оба дракона меж тем, скользя, убегают ко храму
На высоте и, проникнув суровой Тритониды в крепость,
Кроются там, под кругом щита, под ногами богини.
По потрясенным сердцам у всех тогда пробегает
Ужас новый; твердят: искупил свое по заслугам
Лаокоонт преступленье: дротом священное древо
Он оскорбил и в хребет копьем преступным уметил.
Образ ко храму вести, вопиют, и святыню богини
Стены мы разделяем и града вскрываем твердыни.
Все приступают к работе, колес подставляют движенье
Под ноги зверю, ему оплетают пеньковыми шею
Узами: всходит тогда роковая, оружьем чревата,
В стены громада. Юноши вкруг и безбрачные девы
Гимны поют и рукою рады коснуться каната;
Тот поддается и града, грозя, вступает в средину.
Родина! Илий, багов дом! Дарданидов громкие в брани
Стены! Четырежды конь упирался на самом пороге
Врат, и четырежды звон издавали брони в утробе,
Не уступаем мы все ж, забвенны и слепы в безумьи,
И в крепостице священной несчастное чудище ставим.
Тут для судеб грядущих уста разверзает Кассандра,
Волею бога, которой ни разу не верили Тевкры.
Мы же храмы богов, несчастные, коих последний
День настал, украшаем праздничной зеленью в граде.
Движется между тем небосвод, с Океана встает ночь
И обнимает длинною тенью и землю и полюс,
Как и Мирмидонян кознь; в стенах рассыпаны, Тевкры
Все приумолкли; сон объемлет усталые члены.
А уж фаланга Аргивов от Тенеда двигалась, челны
Строем поставив, луны в благосклонном молчаньи безмолвной,
Правя к знакомым брегам. Едва взнесено было пламя
Царской кормой, — богов храним судьбою неправой,
Данаев, скрытых в коне, и сосновые, тайно, затворы
Освобождает Синон. На волю тех, растворенный,
Зверь выпускает; из дуба весело рвутся пустого
Сфенел с Фессандром, вожди, и ярый Уликс, соскользнувши
Вниз по веревке висящей, за ними Тоант с Акамантом,
И Неоптолем Пелид, и раньше прочих Махаон,
И Менелай, и сам Эпей, строитель коварства.
Все нападают на град, во сне и в вине погребенный,
Истреблены сторожа, принимают, врата растворивши,
Войско союзное все, единят соучастные рати.
Был тот час, когда иачинается первый для смертных
Бедных покой и богов благостыней их сладко объемлет.
Се, и пригрезился мне, во сне, опечаленный Гектор,
Будто он стал пред очами и лил обильные слезы,
Конями весь размыкан, как некогда, черен от пыли
Окровавленный, по вздутым ногам ремнями опутан, —
Горе мне, был он каков! Как был не похож на того он
Гектора, кто возвращался в доспехи одетый Ахилла
Или кто Фригийский огнь метал на Данаева кормы!
Вся в грязи борода и власы от крови склеились,
Раны зияют на нем, что он много приял вкруг твердыни
Града родного. И первым я сам (тоже плача как будто)
Начал к мужу взвывать и гласить унылые речи:
«О Дардании светоч! Надежда вернейшая Тевкров!
Медлить зачем ты был обречен? С каких побережий,
Гектор желанный, приходишь? Зачем, после гибели стольких
Близких твоих, всевозможных бедствий и граждан и града,
Зрим мы тебя, изнемогши? Какие злые причины
Светлый застлали твой лик? Зачем эти раны я вижу?»
Он — ни слова; со мной, вопрошавшим пустое, не медлил,
Но с тяжелым, из глуби души исходившим стенаньем:
«Горе, беги, сын богини! — гласит, — из сих пламеней вырвись!
Враг держит стены, с вершины высокая рушится Тройя.
Приам и родина вдоволь имели всего; если б Пергам
Мог сохранен быть десницей, он был сохранен бы вот этой!
Троя святыни тебе и своих поручает пенатов.
Их в сопутпники судеб прими, ищи для них стены
Славные, что, наконец, оснуешь ты, исплававши море».
Так говорит и руками всемощную Весту, повязки
И негасимый огонь из глуби выносит жилища.
Многообразным меж тем наполняются стены стенаньем
Все сильней и сильней, хоть дом Анхиса отцовский
Был сокровен и стоял отступя, деревьями скрытый;
Звоны становятся ясны, врывается ужас оружий.
Я пробуждаюсь от сна, на самую кровли вершину
Лестницей я восхожу и стою там, слух напрягая.
Так же, если на жатву, с ярыми ветрами, пламя
Падает или поток, с горы взъяре "нный ручьями,
Губит поля, валит милый посев и волов созиданья
И безудержные мчит леса, — пастух, потрясенный,
С верха высокого камня, слушая гулы, немеет.
Стала тогда то ясна мне честность, и Данаев козни
Вскрылись. Уже, побеждаем Волканом, в прах повалился
Дом Деифоба пышный; уже пылает и смежный
Укалегонт; Сигейский залив ярым пламенем блещет;
Вкруг разносится граждан крик и труб перекличка.
Меч в безумьи беру, хоть на меч надежда — напрасна;
Алчет все же душа отряд составить для битвы,
Ринуться в крепость с друзьями: гнев и ярость сознанье
В пропасть стремят, и прекрасно видится пасть среди боя.
Се, однако, от дротов Ахивов Панф ускользнувший,
Панф Офриад, что был жрец Феба и крепости, дланью
Тащит святыни, богов побежденных и малого внука
Сам, и в безумии бегом к порогу дома стремится.
«Панф, до чего же дошло? Какую занять крепостицу?»
Только промолвил я то, как со стоном он так мне ответил:
«День последний пришел и Дардании неизбежимый
Гибельный срок. Мы Троями были, был Илий и слава
Тевкров безмерная: это жестокий Юпитер в Арги
Все перенес; в подожженном Данаи властвуют граде.
Воинов вооруженных, грозный, сыпет, вздымаясь,
Конь в самых стенах: Синон, победитель, сливает пожары,
Злобно глумясь. Одни стоят у ворот распахнутых
(Столько же тысяч пришло из великих Микен их когда то!),
Улиц теснины другие, преградные выставив копья,
Заняли; строй мечей стоит, клинками сверкая,
Плотный, готовый разить; только стражи пробуют биться
Передовые ворот, в слепом сраженьи противясь!»
Речью Офриада той и святыней богов побуждаем,
В пламя и в битву стремлюсь, куда Эриния кличет
Мрачная, ропот и шум, и крик до эфира встающий.
Рипей, как спутник, ко мне пристает и во брани могучий
Эпит, кого я признал под луною, и Гипан с Димантом,
И съединяются с нашим отрядом, а также Мигдонид,
Юный Кореб: лишь на этих именно днях он под Тройю
Прибыл; воспламененный любовью безумной к Кассандре,
Приаму он привел, как зять, и Фригиям помощь, —
Бедный жених, кто советам своей вдохновенной невесты
Оных когда я увидел собравшихся, к битве готовых,
Сверх того так начинаю: «Юноши, храбрые тщетно
Души! Ежели в вас решиться на крайнее твердо
В сердце желанье, вы сами видите дел положенье:
Все отсюда ушли, алтари и храмы покинув,
Боги, которыми царство держалось; горящий летите
Град вы спасать; так умрем, на мечи мы ринемся прямо!
Для побежденных спасенье одно — не мечтать о спасеньи!»
Ярость так придана душам юношей. Вот мы, как волки
Хищные, в черном тумане коих чрезмерная гонит
Чрева прожорливость слепо и коих в берлогах волчата
С глоткой сухой ожидают назад, — сквозь врагов и сквозь стрелы
На несомненную смерть идем, путь держа серединой
Града, а черная ночь облетает нас полою тенью.
Кто избиенья той ночи, кто ее смерти — речами
Пересказал бы? Кто сможет сравниться в рыданьях с трудами?
Древний рушится град, царивший долгие годы;
Много лежит распростерто по улицам трупов недвижных
Там и здесь: внутри домов, на священном пороге
Храмов. Но не одни платят кровью возмездие Тевкры;
Также в сердца побежденных порой возвращается доблесть,
И победители гибнут Данаи. Лютый повсюду
Бой, повсюду страх и бесчетные облики смерти.
Первый из Данаев всех, большой толпой окруженный,
Нам предстает Андрогей; считая нас строем союзным,
Он, в неведеньи, сам взывает к нам дружеской речью:
«Мужи, спешите! Какая столь поздняя вас обуяла
Медленность? Столько других расхищают и грабят зажженный
Пергам, а вы лишь теперь с кораблей идете высоких!»
Молвил и вдруг (затем, что ответов достаточно ясных
Не дал никто) он постиг, что врагов попал в середину.
Он обомлел и назад с восклицаньем ногу отдернул.
Так нежданно в колючих кустах, ступая на землю,
Если на змея наступишь, трепетно вспять отбегаешь
Перед вздымающим гнев и вздувающим синюю спину;
Именно так отступал, нас признав, потрясенный Андрогей.
Мы устремляемся, тесным их окружаем оружьем
И, незнакомых с местами, охваченных ужасом, валим
Там и здесь. Помогает первому счастие делу.
Боя исход и порыв души возбуждают Кореба.
«О, друзья, — говорит он, — спасительный путь, что указан
Первой удачей, на коем она благосклонна, мы примем!
Мы обменяем щиты и знаки себе мы приладим
Данаев. Хитрость иль доблесть против врага кто рассудит?
Сами оружие нам дадут они!» Молвив, косматый
Тотчас Андрогея шлем и щита дорогое убранство
Он надевает и меч к бедру прицепляет Аргивов.
Рипей то же, и то же Димант, и все остальные
Делают весело; в свежий доспех ополчается каждый.
К Данаям мы примешавшись, бродим не богом хранимы,
Битв затеваем не мало мы, нападая при встрече,
В ночи слепой отсылаем не мало Данаев Орку.
Вновь убегают одни к кораблям и к надежному брегу
Бегом спешат; другие, в страхе постыдном, влезают
Вновь в громаду коня и в знакомых прячутся недрах.
Горе, без воли богов ни на что уповать нам не должно!
Се — мы зрим: с расплетенной косой, Приамейеву деву
Тащат из храма, от самой святыни Минервы, Кассандру,
В небо взводящую очи, горящие пламенем, тщетно, —
Очи, затем что в оковах никли нежные длани.
Этого вида не снес Кореб, исступленьем охвачен,
И, на погибель идя, в середину ринулся строя.
Следуем все мы за ним и, оружье сомкнув, набегаем.
Стрелами здесь, в первый раз, с высокой святилища крыши
Наших осыпаны мы, и возникла плачевная бойня,
Вследствие вида оружий и Грайских шлемов обмана!
Данаи, крик услыхав, и за деву, отбитую в гневе,
С разных собравшись сторон, нападают: Аяк беспощадный,
И два брата Атриды, и Долопов целое войско.
Так враждебные ветры, порой, при рухнувшей буре,
Борются: Зефир, и Нот, и Эвр, что на конях Эоя
Весело мчится; свистят леса, и, неистов, трезубцем
Нерей пенный вздымает со дна глубочайшего воды.
Также и те, которых по теням ночи бессветной
Мы разметали коварством и гнали по целому граду,
Вновь предстают и щиты узнают и подложные копья
Раньше других, и речь отмечают, по звукам иную.
Численность нас подавляет тогда; Кореб раньше прочих
Гибнет, Пенелея свален десной копьеносной богини
У алтаря: упадает и Рипей, один из честнейших,
Кто между Тевкров лишь был справедливости лучший блюститель
(Боги судили не так), погибают, своими убиты,
Гипант с Димантом, и ты защищен, упадая, великим,
Панф, благочестьем своим и Аполлона инфулой не был!
Илия прахами я и кровных костром похоронным
Ныне клянусь: при паденьи вашем ни копий, ни прочих,
Жребиев не избегал я; Данаев будь суждено мне
Пасть от руки, я то заслужил! Вырываемся все же,
Ифит и Пелий со мной, мы оттуда, но Ифит годами
Уж отягчен, а Уликсом раненый, медленен Пелий:
Увлечены мы к палатам Приама криками тотчас.
Здесь же великую битву (нигде как будто другого
Не было боя, никто не падал в городе целом)
Мы застаем, — беспощадный бой, где к крышам стремятся
Данаи и осаждают порог, черепаху построив!
Лестницы к стенам вплотную льнут, и враги по ступеням
Лезут под притолки входов, шуйцей щиты подставляют
Стрелам, от ниx закрываясь, десницей за кровли берутся.
Против Дарданиды — с башен срывают и с разных строений
Крыши покров и этим, хоть видят верную гибель,
Смерти уже на краю хотят защищаться оружьем.
Позолоченные балки, пышность высокую предков
Древних, ломают одни; другие, с нагими клинками,
Заняли глуби дверей, хранят их сомкнутым строем.
Духом воспрянув, спешим — быть защитой царскому дому,
Храбрых ободрить подмогой, силы прибавить бессильным.
Были — порог и тайная дверь: сообщенье проходом
Приама горниц между собой, позабытый врагами
Вход позади; по нему, пока еще царство стояло,
В дом приходить без сопутниц Андромаха часто любила,
К свекрам и деду ребенка Астианакта носила.
Я пробираюсь на самый кровли гребень, откуда
Тщетные дроты рукой метали несчастные Тевкры.
Башня высилась с краю, взведенная кровли вершиной
К самым звездам, откуда мы часто на целую Тройю,
Данаев на корабли и на лагерь Ахайский смотрели.
Мы обступаем ее с железом кругом, там где балки
Верхние были непрочны в пазах, с оснований высоких
Силой срываем и валим; в паденьи внезапном, громады
Вниз она с громом влечет, на обширное Данаев войско
Рушится. Но подступают другие, ни камни, ни прочих
Родов оружье меж тем не скудеет…
Перед самым притвором свирепствует Пирр, на пороге
Первом, сверкая доспехом и медным блистаньем; таков он,
Как при сиянии змий, наевшийся злаков зловредных;
Вздутый, он под землей зимой холодной скрывался,
Ныне же, кожу сменив, блистая юностью, — новый,
Грудь подняв высоко, свивает он скользкую спину,
К солнцу вздымаясь, и пасть языком трехжалым мигает.
С ним Перифант огромный, Ахилла коней возничий,
Автомедонт щитоносец, с ним юноши Скирские также
Все, — напирают на крышу и мечут пламя до верха.
Сам в переднем ряду, схватив топора беспощадность,
Он пороги сечет и с крючьев двери срывает
Медные; вот прорубил он балки, и в крепкий проник он
Дуб, отверзая окно громадное; пастью обширной
Внутренность дома открылась, длинные атрии видны.
Приам предстал и царей пребывание древних, и там же
Вооруженные мужи, на первом стоящие праге.
Внутренний дом между тем стенаньем и жалким смятеньем
Плотнится, и далеко большие рыданьями залы
Женскими оглашены; до златых мчатся стоны созвездий.
Робкие матери там в огромных покоях блуждают,
Держат двери обняв, припадают к ним в поцелуе.
С силой отцовскою Пирр теснит; ни преграды, ни сами
Выдержать стражи не могут его; под частым тараном
Ломится вход, и с крюка упадают сорванны двери.
Вскрыт силой путь; передних разят и проход пробивают
Данаи, вторгшись, и войском покой наполняют широко.
Нет, не так и пенный поток, разломавши плотины,
Вышедши, насыпь пучиной против стоящую рушит,
Яростно мчится в поля и по всем лугам водной громадой
Вместе со стойлами тащит стада. Неоптолема сам я
В ярости видел резни и двух на пороге Атридов.
Гекубу видел и сто невесток, и Приама, кровью
Пламя сквернившего на алтарях, что сам освятил он.
Брачных тех лож пятьдесят, — надежда такая на внуков! —
Варварским гордые златом двери и бранной добычей —
В прах полегли; что огонь пощадил, то Данаи держат.
Может, и Приама ты судьба какова была, спросишь?
Города взятого гибель когда увидал, и пороги
Сбитые горниц своих, и врага в середине покоев, —
Старец доспех, непривычный давно, надевает напрасно
На рамена, что дрожат от годов, и, ненужным железом
Преопоясан, на тесных стремится врагов, чтоб погибнуть.
Посередине дворца, под осью открытого неба,
Был громадный алтарь и подле лавр дряхлолетний,
Над алтарем наклоненный и тенью обнявший пенатов.
Гекуба здесь и дщери, вокруг святыни, напрасно
(Сбитые черною словно бурею в кучу голубки),
Тесно прижавшись, богов обняв изваянья, сидели.
Видя, однако, что сам оружие прежнее Приам
Поднял: «Несчастный супруг, — говорит, — что за помысл жестокий
Преопоясал тебя сим оружьем? Куда ты стремишься?
Не для помоги такой, не таким защитникам время.
Нет, когда бы и сам теперь был с нами мой Гектор.
Лучше сюда отступи, защитит сей жертвенник всех нас,
Или все вместе умрем». Так сказав, она увлекает
Старца к себе и на месте его сажает священном.
Се, однако, Полит, из Пирра резни ускользнувший
(Приама также один из сынов), сквозь врагов и сквозь стрелы
В портиках длинных бежит и в пустых мелькает покоях,
Раненый. Пирр за ним, с желаньем губительной язвы,
Гонится, вот вот рукой достает и копьем прободает.
Тот, едва досягнув до родителей взоров и лика,
Пал на землю и с кровью жизнь свою пролил обильной,
Приам тогда, хотя уже сам на грани был смерти,
Не воздержался, не дал ни гласу, ни гневу пощады.
«Пусть за злодейство тебе, — восклицает, — за эти дерзанья
Боги, коль на небе есть блюдущая то справедливость,
Мздой воздадут заслуженной и пусть отплатят наградой
Должной, — тебе, кто меня лицезреть заставил погибель
Сына, кто осквернил отцовский взор убиеньем.
Нет, не таков Ахилл, от которого лжешь, что рожден ты,
К Приаму был, врагу; умолявшего — права и чести
Он устыдился, он выдал бескровное Гектора тело
Для погребения мне и меня отпустил в мое царство».
Это сказавши, старик небранным копьем, без удара,
Бросил и, хриплою тотчас оно отраженное медью,
Тщетно на самой повисло высокой щита середине.
Пирр ему: «Передай же об этом, ступай же, как вестник.
Прямо к Пелиду отцу; о моих прискорбных деяньях,
О Неоптолеме выродке там рассказать не забудь же,
Ныне умри!» Говоря так, дрожащего к самому тащит
Он алтарю и в потоке скользящего крови сыновней
Волосы левой рукой скрутил, а правой блестящий
Вытащил меч и вонзил ему в бок по край рукоятки.
Приама сей конец, судеб сей исход был назначен
Роком ему, кто сожженную Тройю видел и падший
Пергам, когда то владыке гордому стольких Асийских
Стран и народов. Лежит на бреге труп величавый,
Отделена от плеч голова и без имени тело.
А меня тут впервые ужасным объяло страхом.
Я обомлел; мне предстал родителя милого образ,
Ибо царя, равнолетнего старца, от раны жестокой
Дух испускавшего, зрел я; забытая встала Креуса,
Встал и разграбленный дом и гибель малого Юла.
Я озираюсь и, сколько осталось вкруг войска, гляжу я.
Нет никого; обессилев, те с высоты повалились
Прямо на землю, а те огню предались в утомленьи.
Был уж совсем я один, как внезапно Весты пороги
Оберегающей, молча сидящей в пристанище тайном
Вижу Тиндариду я; озаряли ярко пожары
Все — скитальцу, что взоры повсюду бросал переменно.
Та, враждебных себе за Пергам низверженный Тевкров,
Данаев мести заране и мужа, что бросила, гнева
Вместе страшась, отчизны Эринпия общая с Тройей,
Скрылась сюда и здесь у святынь сидела незримо.
Вспыхнуло пламя в груди; уже гнев отомстить побуждает
За погибающий град и взыскать преступные пени.
«Значит, Спарту она невредимо, родные Микены
Узрит, царицей пойдет в подготовленном ею триумфе,
Мужа, родителей, дом и детей своих снова увидит,
Окружена Троадок толпой и рабами из Фригов?
Приаму ж пасть от меча? От огня разрушиться Тройе?
Брегу Дарданову кровью столько раз пресыщаться?
Этому не бывать! Хоть того не памятно имя,
Женщине кто отомщает, и славы не даст та победа,
Все же восхвалят меня, что отмстил беззаконье и воздал
Должные пени, и будет сладостно душу наполнить
Мстительным пламенем мне и прахи близких насытить».
Так я себя убеждал и с яростным духом стремился,
Вдруг впереди (в первый раз пред очами так ясно) предстал мне
Благостной матери, в чистом сиянии ночи блистая,
Образ, — представшей богиней, какой ей являться
И сколь прекрасной обычно богам; схвативши десную,
Остановила она, так алыми молвив устами:
«Сын, что за крайняя скорбь неудержный гнев возбуждает?
Рвешься зачем? Почему об нас не хочешь помыслить?
Раньше не взглянешь ли ты, где отец твой, согбенный годами
Старец, остался, Анхис? Жива ли супруга Креуса?
Цел ли мальчик Асканий? Вкруг всех них бродят повсюду
Грайев отряды; не будь об них моего попеченья,
Пламя бы их унесло иль вражеский меч поглотил бы.
Нет, не Тиндариды лик тебе ненавистный Лаконки
И не Парид виновный, — божья безжалостность, божья
Эти богатства крушит и свергает с высот ее Тройю.
Зри (ибо весь я срываю туман, пеленой обводящий
Смертные взоры, когда ты глядишь, и тмящий вокруг все
Облаком влажным) — а ты никаких повелений не бойся
Матери, не уклоняйся ее указанья исполнить, —
Здесь, где ты видишь разъятые груды, отъятые камни
Прочь от камней и клубящийся дым, перемешанный с пылью, —
Стены, великим трезубцем устои самые сдвинув
Города, зыблет Нептун и самый град с основанья
Валит; Юнона, держа, беспощадная, первой, ворота
Скейские, строй от судов союзников яростно кличет,
Здесь, на выси крепостной, Тритония Паллада, видишь,
Горгоной ужасая, сидит, озаренная нимбом.
Данаям сам Отец придает и смелость и силы
Бодрые, сам богов стремит на Дарданов войско.
Бегство исторгни, дитя, покончи с тягостным делом.
Всюду с тобой я, тебя на порог невредимо поставлю
Отчий». Сказала и скрылась в сгущенном сумраке ночи.
Се — предстают суровые лики, враждебные Тройе
Тут представилось мне, что весь в огне расседался
Илий и что с основанья срывалась Нептунова Тройя.
Именно так, на горных старая ясень вершинах,
Если, железом ее подрубив и частой секирой,
Тщатся свалить вперебой поселяне, — она все грозится
И, содрогаясь, главу верхушкой трепещущей клонит,
Ранами ж мало по малу сраженная, вдруг свой последний
Стон издает и влечет, по хребтам, повалившись, обвалы.
С кровли схожу и, ведом божеством, сквозь врагов и сквозь пламя
Двигаюсь; место дают мне мечи, и огни отступают.
Но, уж когда я родного пришел к порогу жилища,
К древнему дому, — отец, кого на высокие горы
Первого я желал отнести и разыскивал первым,
Жизнь провождать отказался после сожжения Тройи,
Чтобы изгнанье сносить. «О вы, у кого не иссякла
Кровь от годин, — говорит, — в ком силы своей мощью крепки,
Если б желали еще небожители жизнь мне продолжить,
Дом сохранили б мне сей. Довольно, что раз мы (и слишком!)
Видели гибель и взятый город раз пережили.
Здесь, о здесь положив, попрощавшись, тело покиньте.
Смерть от меча и сам я найду; будет враг милосерден
И возжелает добычи; не страшусь гробницы лишиться;
Я уж давно, ненавистен богам, влачу бесполезный
Век свой, с тех пор как меня богов отец и людей царь
Молниеносною бурей обвеял и пламенем тронул».
Так он упорствовал, это твердя, на своем оставался;
Мы возражали, в слезах разливаясь: супруга Креуса,
Мальчик Асканий и весь наш дом, да отец не захочет
Все с собой погубить и помочь гнетущему Року.
Держится он, отказав нам, того же ответа и места.
Вновь я к оружью стремлюсь и смерти, несчастнейший, жажду,
Ибо иного решенья, судьбины иной я не вижу.
«Мне ль удалиться, отец! Что тебя могу я покинуть,
Мнил ты! Из отчьих ли уст изошло беззаконье такое?
Если угодно богам ничего не оставить от града
Столь большого и ты прибавить к гибнущей Тройе
Хочешь себя и своих, — врата для той смерти открыты.
Вот появится Пирр после Приама крови обильной,
Сына пред взором отца, отца пред святыней кто губит. —
Вот для чего ты меня, мать благая, сквозь стрелы, сквозь пламя
Вынесла: чтобы врага в середине я видел покоев,
Чтобы Аскания видел, отца моего и Креусу
Рядом, один другого своею пятнающих кровью!
Меч мой, друзья, дайте меч! День последний зовет побежденных.
Данаям снова отдайте меня! Обновленные битвы
Вновь пусть увижу! Не все мы сегодня умрем без отмщенья!»
Здесь я мечом опоясался вновь, а левую руку,
Ладя, я вкладывал в щит и прочь из дома стремился.
Но на пороге супруга приникла ко мне, обнимая
Ноги мои, простирая к родителю малого Юла,
«Если на гибель идешь, возьми нас делить твою участь;
Если ж, по опыту, веришь в подьятый меч хоть немного,
Сей раньше дом охраняй, на кого малый Юл остается,
И твой отец, и я, кого звал ты супругой когда то!»
Так восклицая, стенаньем целый день наполняла,
Как совершается вдруг, что странно рассказывать, чудо.
Ибо — се: между рук и меж лиц родителей скорбных
Нам показалось, что легкий, с самой макушки Юла,
Пламень светом разлился, что лижет касаньем безвредным
Нежные кудри огонь и вокруг висков пробегает.
Мы задрожали от страха, испуганы; пламенный волос
Стали гасить и огни заливать священные влагой.
Но родитель Анхис возвел, обрадовал, очи
К звездам и к небу с таким простер восклицанием руки:
«Юпитер всемогущий`! Мольбам если внемлешь каким ты,
К нам воззри, лишь сей раз! Если мы благочестьем достойны,
Знаменье дай, наконец, нам, отец, и сие подтверди все!»
Только что это промолвил старец, внезапным ударом
Слева гром прогремел, и, с неба летя через сумрак,
Пала звезда, провлекая факел великого света,
Видели мы, как она над самою крышею дома,
Светлая, падала, чтобы в лесу исчезнуть Идейском,
Нам указуя пути; и длинной бразда полосою
Свет издает, кругом вся окрестность серой дымится.
Сим, наконец, побежден, родитель к небу воздвигся,
Речь обращает к богам и святую звезду величает:
«Нет уж, сомнений нет боле! Иду, где велите, там буду,
Отчие боги! Спасите дом и внука спасите!
Ваше знаменье то, и в вашем владычестве Тройя.
Что ж, уступаю! С тобой, сын, итти не противлюсь, как спутник!»
Молвил так он; и уже через стены пламя яснее
Слышится, к нам уже ближе зной надвигают пожары.
«Если так, милый отец, на моих раменах утвердись ты,
Плечи я сам подвожу, эта ноша мне тяжкой не станет.
Что б ни свершилось, одна и общая будет опасность
И для обоих спасенье одно. Малый Юл со мной рядом
Будет итти, и блюдет пусть супруга издали след наш,
Вы же к словам моим, слуги, вашей душой обратитесь.
Есть, как из города выйдешь, холм и храм стародавний
Кереры позабытой, со старым вблизи кипарисом,
Благоговеньем отцов сохраненный долгие годы.
К этому, с разных сторон, единому месту сберемся.
В руки, отец, ты возьми святыни и отчих пенатов;
Мне, кто пришел из сражений таких, из недавнего боя,
К ним прикасаться грешно, пока струею живою
Плечи широкие я, так сказав, и склоненную шею
Крою одеждою сверху и льва желтогривого шкурой
И подступаю под бремя свое; малый Юл, за десницу
Крепко схватясь, за отцом неровным следует шагом;
Сзади супруга идет. Стремимся по сумракам града.
И вот меня, кого перед тем не тревожили стрелы
Все, что летали, и сонм, из войска враждебного, Граев, —
Ныне каждый страшит ветерок, каждый звук возбуждает;
Настороженный, равно я за спутника в страхе и ношу.
Я уже к воротам приближался, и весь, — мне казалось, —
Много был путь совершен, но вдруг до слуха, как будто,
Частый топот шагов долетел, и родитель, сквозь тени
Глядя в даль пред собой: «Сын! — вскричал, — беги, сын мой, подходят!
Я сверканье щитов и меди блистание вижу!»
Здесь у меня уж не знаю какое враждебное, страхом,
Смутный затмило мой ум божество; ибо бегом пока я
Брел без дорог и свернул из круга знакомого улиц, —
Горе! — исчезла супруга Креуса: судьбой отнята ли
У несчастливца, в пути ль заблудилась, упала ль без силы, —
Мне неизвестно, но после уж нашим очам не являлась!
Я обернулся к пропавшей, к ней мыслью вернулся не раньше,
Чем мы Кереры древней к холму и к священному храму
Прибыли; здесь, когда все сошлись, наконец, недостало
Только одной, обманувшей сопутников, сына и мужа!
Не обвинял, в безумьи, кого из богов и людей я!
И в ниспровергнутом граде что я ужаснее видел?
Я Анхиса отца, Аскания, Тевкрских пенатов
Препоручаю друзьям и в глубокой ложбине скрываю;
Сам снова в город иду, ополчившись блестящим оружьем;
Мной решено: все вновь испытать, вновь через всю Тройю
Перебежать и главу подвергнуть опасности снова.
Прежде всего я к стенам и врат отемненным порогам,
Через которые вышел, иду и, прежний обратно
След соблюдая, весь путь прохожу, озираяся взором.
Ужас везде пред душой, и молчание самое страшно,
После домой, не туда ли она, не туда ль возвратилась,
Снова иду: уже вторгшись, заняли Данаи дом весь.
Тотчас снедающий огнь на крышу самую ветром
Гонится; пламя встает, и до неба бушует пыланье.
Дальше иду и чертоги вновь Приама вижу и крепость,
И как уже в опустелых портиках храма Юноны
Феник и лютый Уликс, два избранных стража, добычу
Оберегают. Сюда богатства разграбленной Тройи
Принесены отовсюду из храмов зажженных: сосуды
Чистого злата, престолы богов, плененные ткани.
Мальчики расположились и робкие матери длинным
Я подавать, наконец, посмел свой голос во мраке,
Криками улицы я наполнил и тщетно, унылый,
Я призывал, стеная, снова и снова Креусу.
Так я взывал, без конца метаясь по зданиям града,
И перед взором тогда самой Креусы — прискорбный
Призрак и тень мне предстали: выше знакомого образ.
Оцепенел я, власы поднялись, голос замер в гортани.
Так провещала она, речью сей отымая заботы:
«Что ты так страстно готов снизойти до жестокой печали,
О, дорогой супруг? Не без воли богов совершилось
Это; тебе нe дано увезти отсюда Креусу
Спутницей, вышнего то воспрещает властитель Олимпа.
Быть тебе долго в изгнаньи, браздить морей водные шири.
И до Гесперии ты достигнешь земли, где меж тучных
Нив поселенцев течет Тибр Лидийский током неспешным.
Счастье тебе и царство, и царского рода супруга
Там уготованы; слезы оставь о любимой Креусе.
Нет, ни Мирмидонян я, ни Долопов гордых селений
Видеть не буду, рабой не пойду я к матерям Граев,
Дарданка, Венеры дивной невестка, Энея супруга.
Держит меня на брегах сих богов великая матерь.
Ныне прощай и храни любовь нашу общую к сыну».
Так лишь сказала, меня, что плакал и много желал ей
Молвить, покинула вдруг и в воздух развеялась легкий.
Трижды пытался тогда охватить я выю объятьем,
Трижды, охваченный тщетно, из рук выскальзывал призрак,
Равен легкому ветру и снам летучим подобен.
Так я к друзьям, наконец, на исходе ночи, вернулся.
Здесь я, дивясь, нахожу, что число громадное новых
Спутников к нам притекло, здесь мужи и матери были,
Здесь на изгнанье сошлась молодежь, несчастное племя!
И, подходя отовсюду с имуществом, были готовы
По морю плыть за мной, их в какую б я землю ни вывел.
Уж подымался над самой вершиной Люкифер Иды,
День выводя; захватив, охраняли Данаи крепко
Врат пороги; надежд никаких не имелось на помощь.
Я уступил и, подняв отца, направился в горы.
