… Я долго не спал и забылся потом.
Вот вижу ― луна выплывает,
И кто-то стоит у меня под окном,
Рукою к себе вызывает.
Он молод годами и бледен лицом,
Белее ночного тумана.
На белой рубашке чернеет пятном
Под сердцем смертельная рана.
И в страхе я позднего гостя узнал,
Я понял безмолвные знаки.
Рукою на темный овраг указал
И тихо он скрылся во мраке.
Я молча оружие снял со стены,
К оврагу прошел осторожно
И стал, замирая. Среди тишины
Лишь сердце стучало тревожно
Да ветер порою уныло шептал
О чем-то долине туманной.
Но враг не замедлил: пришел он и стал,
Печальный, бескровный и странный.
Он каждую полночь приходит ко мне,
К оврагу меня вызывает,
И бьется оружьем со мной в тишине,
И каждую ночь умирает.
И с вечера я беспокойно дрожу,
И, пробуя лезвие шпаги,
«Сегодня, ― шепчу я, ― тебя уложу
Навеки в тенистом овраге!»
Вот молча в овраге сошлись мы с врагом,
Сошлися ― и сталь зазвенела.
Без крика упал он на землю лицом,
И кровь на песке зачернела.
Упал он на землю с предсмертной тоской,
Кровь черной росою сочится.
И сердце его я нащупал рукой,
Послушал ― оно не стучится.
Я труп холодевший засыпал песком,
Оружие вытер травою
И, робко ступая во мраке ночном,
Пустился дорогой степною.
Таинственный шорох наполнил поля,
И ветер долиною крался.
Росистой травой, как змея, шевеля,
Он жадно ко мне приближался.
И я повернулся к оврагу. Туман
Над трупом зарытым клубился.
На скате тревожно шептался бурьян,
И желтый песок шевелился,
Как будто в овраге пустынном сто змей,
Шурша, заклинанья шептали
И в трупе, почившем в постели своей,
Змеиную жизнь пробуждали.
Я в ужасе диком пустился бегом,
К постели припал, помертвелый.
И вижу ― мой сторож стоит под окном,
Стучится рукою несмелой.
Стучится безмолвно в окошко ко мне
И в очи взирает с тоскою…
Я с криком проснулся, ища на стене
Оружье дрожащей рукою…
(1895)
Вот вижу ― луна выплывает,
И кто-то стоит у меня под окном,
Рукою к себе вызывает.
Он молод годами и бледен лицом,
Белее ночного тумана.
На белой рубашке чернеет пятном
Под сердцем смертельная рана.
И в страхе я позднего гостя узнал,
Я понял безмолвные знаки.
Рукою на темный овраг указал
И тихо он скрылся во мраке.
Я молча оружие снял со стены,
К оврагу прошел осторожно
И стал, замирая. Среди тишины
Лишь сердце стучало тревожно
Да ветер порою уныло шептал
О чем-то долине туманной.
Но враг не замедлил: пришел он и стал,
Печальный, бескровный и странный.
Он каждую полночь приходит ко мне,
К оврагу меня вызывает,
И бьется оружьем со мной в тишине,
И каждую ночь умирает.
И с вечера я беспокойно дрожу,
И, пробуя лезвие шпаги,
«Сегодня, ― шепчу я, ― тебя уложу
Навеки в тенистом овраге!»
Вот молча в овраге сошлись мы с врагом,
Сошлися ― и сталь зазвенела.
Без крика упал он на землю лицом,
И кровь на песке зачернела.
Упал он на землю с предсмертной тоской,
Кровь черной росою сочится.
И сердце его я нащупал рукой,
Послушал ― оно не стучится.
Я труп холодевший засыпал песком,
Оружие вытер травою
И, робко ступая во мраке ночном,
Пустился дорогой степною.
Таинственный шорох наполнил поля,
И ветер долиною крался.
Росистой травой, как змея, шевеля,
Он жадно ко мне приближался.
И я повернулся к оврагу. Туман
Над трупом зарытым клубился.
На скате тревожно шептался бурьян,
И желтый песок шевелился,
Как будто в овраге пустынном сто змей,
Шурша, заклинанья шептали
И в трупе, почившем в постели своей,
Змеиную жизнь пробуждали.
Я в ужасе диком пустился бегом,
К постели припал, помертвелый.
И вижу ― мой сторож стоит под окном,
Стучится рукою несмелой.
Стучится безмолвно в окошко ко мне
И в очи взирает с тоскою…
Я с криком проснулся, ища на стене
Оружье дрожащей рукою…
(1895)
