Стихает день, к закату уходящий.
Алеют поле, лес и облака.
По вечерам и горестней и слаще
Воспоминаний смутная тоска.
Вот так же хлеб стоял тогда в июле,
Но ― кто глухую боль души поймет ―
Тогда певучие свистели пули,
И такал недалекий пулемет.
И так же теплый ветер плакал в роще,
И тучи низкие бежали до утра,
Но как тогда и радостней и проще
Казалась смерть под громкое ура.
И как под грохот нашей батареи,
Ложась на мокрую и грязную шинель,
Спокойней засыпал я и скорее,
Чем вот теперь, когда ложусь в постель.
Как было легче перед сном молиться,
И, прошептав усталое аминь.
Увидеть в снах заплаканные лица
И косы чеховских унылых героинь.
А на заре ― почистить голенище
Пучком травы, и снова в строй. Теперь
Моей душе потерянной и нищей
Приятно вспомнить гул приклада в дверь,
Когда, стучась в покинутую хату,
Чтоб отдохнуть и выпить молока.
Ругают громко белые солдаты
Сбежавшего с семьею мужика.
Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.
Весь мир теперь ― нетопленный вагон.
Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно.
Да как и целоваться без погон!
Ничей платок не повяжу на руку.
И лишь в стихах печальных повторю
Любви к единственной немую муку
И перед боем ветер и зарю.
Прага, 1926 г.
Алеют поле, лес и облака.
По вечерам и горестней и слаще
Воспоминаний смутная тоска.
Вот так же хлеб стоял тогда в июле,
Но ― кто глухую боль души поймет ―
Тогда певучие свистели пули,
И такал недалекий пулемет.
И так же теплый ветер плакал в роще,
И тучи низкие бежали до утра,
Но как тогда и радостней и проще
Казалась смерть под громкое ура.
И как под грохот нашей батареи,
Ложась на мокрую и грязную шинель,
Спокойней засыпал я и скорее,
Чем вот теперь, когда ложусь в постель.
Как было легче перед сном молиться,
И, прошептав усталое аминь.
Увидеть в снах заплаканные лица
И косы чеховских унылых героинь.
А на заре ― почистить голенище
Пучком травы, и снова в строй. Теперь
Моей душе потерянной и нищей
Приятно вспомнить гул приклада в дверь,
Когда, стучась в покинутую хату,
Чтоб отдохнуть и выпить молока.
Ругают громко белые солдаты
Сбежавшего с семьею мужика.
Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.
Весь мир теперь ― нетопленный вагон.
Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно.
Да как и целоваться без погон!
Ничей платок не повяжу на руку.
И лишь в стихах печальных повторю
Любви к единственной немую муку
И перед боем ветер и зарю.
Прага, 1926 г.
