Бабий Яр
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно. / Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас―/ я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне ― следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус―/ это я.
Мещанство―/ мой доносчик и судья
Я за решёткой. / Я попал в кольцо.
Затравленный,/ оплёванный/ оболганный.
И дамочки с Брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется―/ я мальчик в Белостоке.
Кровь льётся, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:/ «Бей жидов, спасай Россию!» ―
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! / Я знаю―/ ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,/ что, и жилочкой не дрогнув,
антисемисты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется―/ я ― это Анна Франк,
прозрачная,/ как веточка в апреле.
И я люблю. / И мне не надо фраз.
Мне надо,/ чтоб в друг друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,/ обонять!
Нельзя нам листьев/ и нельзя нам неба.
Но можно очень много―/ это нежно
друг друга в тёмной комнате обнять.
Сюда идут? / Не бойся ― это гулы
самой весны―/ она сюда идёт.
Иди ко мне. / Дай мне скорее губы.
Ломают дверь? / Нет ― это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,/ по-судейски.
Всё молча здесь кричит,/ и, шапку сняв,
я чувствую,/ как медленно седею.
И сам я,/ как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребённых.
Я―/ каждый здесь расстрелянный старик.
Я―/ каждый здесь расстрелянный ребёнок.
Ничто во мне/ про это не забудет!
«Интернационал»/ пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земли антисемит.
Еврейской крови нет в моей крови.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,/ как еврей,
и потому―/ я настоящий русский!
1961