Фронтовик
Глядел я с верным другом Васькой,
укутан в теплый тетин шарф,
и на фокстроты, и на вальсы,
глазок в окошке продышав.
Глядел я жадно из метели,
из молодого января,
как девки жаркие летели,
цветастым полымем горя.
Открылась дверь с игривой шуткой,
и в серебрящейся пыльце ―
счастливый смех, и шепот шумный,
и поцелуи на крыльце.
Взглянул―/ и вдруг застыло сердце.
Я разглядел сквозь снежный вихрь:
стоял кумир мальчишек сельских ―
хрустящий,/ бравый фронтовик.
Он говорил Седых Дуняше:
«А ночь-то, Дунечка,―/ краса!»
И тихо ей:/ «Какие ваши
совсем особые глаза…»
Увидев нас,/ в ладоши хлопнул
и нашу с Ваською судьбу
решил:/ «Чего стоите, хлопцы?!
А ну, давайте к нам в избу!»
Мы долго с валенок огромных,
сопя, состукивали снег
и вот вошли бочком,/ негромко
в махорку, музыку и свет.
Ах, брови―/ черные чащобы!..
В одно сливались гул и чад,
и голос:/ «Водочки еще бы!..» ―
и туфли-лодочки девчат.
Аккордеон вовсю работал,
все поддавал он ветерка
а мы смотрели,/ как на бога,
на нашего фронтовика.
Мы любовались, ― я не скрою, ―
как он в стаканы водку лил,
как перевязанной рукою
красиво он не шевелил.
Но он историями сыпал
и был уж слишком пьян и лих,
и слишком звучно,/ слишком сыто
вещал о подвигах своих.
И вдруг/ уже к Петровой Глаше
подсел в углу под образа,
и ей опять:/ «Какие ваши
совсем особые глаза…»
Острил он приторно и вязко.
Не слушал больше никого.
Сидели молча я и Васька.
Нам было стыдно за него.
Наш взгляд,/ обиженный, колючий,
его упрямо не забыл,
что должен быть он лучше,/ лучше
за то,/ что он на фронте был.
Смеясь,/ шли девки с посиделок
и говорили про свое,
а на веревках поседелых
скрипело мерзлое белье.