Мама стала работать в Мосэстраде
администратором детского отдела,
волоча на себе меня/ и сестренку,
брошенную моим отчимом
(одновременно кудрявеньким и лысеньким/ аккордеонистом)
после ее нежелательного появленья
в мире,/ наверное, состоящем
наполовину/ из детей нон грата.
Мама брала домой/ работу налево
и переписывала рапортички концертов,
где проставляла/ фамилии авторов исполняемых произведений,
после чего/ на их сберегательные книжки/ капали деньги.
Единственная сберкнижка мамы
была все та же коробка «Ландрин»,
где очень редко соприкасались
деньги/ с медалями Отечественной войны.
Покачивая кроватку сестренки
носком ботинка,/ разбитого вдрызг
на пустырях о консервные банки,
и слушая хриплую скороговорку
Вадима Синявского с берегов
весьма туманного Альбиона,
где Бобров прорывался/ к воротам «Челси»,
я переписывал эти треклятые рапортички
и добросовестно увеличивал вклады
Блантера,/ Соловьева-Седого,
Фатьянова,/ Цезаря Солодаря,
а после фамилии Дунаевский,
так часто встречавшейся,/ что темнело
в глазах от усталости,/ ставил «И. Дун.».
Из-за этого/ у меня навсегда испортился почерк.
Но когда попадалась фамилия/ Шостакович,
я почему-то старался ее выводить/ покрупней.
Иногда,/ почти засыпая/ от переписывания чужих фамилий,
где-нибудь/ между «Матрешкин» и «Трешкин»
я ставил свое/ никому не известное имя
и смотрел на него с непонятным чувством,
а спохватившись,/ зачеркивал…
К маме приходили гости―/ елочные деды-морозы,
из красных шуб доставая/ черноголовую водку,
и пожилые снегурочки,/ одна из которых была
второй или третьей женой/ полузабытого имажиниста,
чье имя Вадим Шершеневич/ я не встречал в рапортичках.
Женщина-каучук,/ уставшая быть змеей,/ превращалась в домашнего котенка
и свернувшись калачиком в кресле,/ вязала моей сестренке пинетки.
А Змей Горыныч, по прозвищу Миля,/ расчерчивал пульку для преферанса
и очень старался проигрывать маме,
потому что он знал,/ какая у мамы зарплата.
Красная Шапочка жаловалась на фронтовые раны,
а сорокалетняя крошечная травести
с глазами непойманного мальчишки,
хлопоча у плиты,/ умело скрывала от мамы,
что меня после школы/ она обучает любви
в своей чистенькой комнатке на Красносельской,
где над свежими сахарными подушками
ее фотография/ в роли сына полка.
Я любил и люблю/ этих маленьких незнаменитых артистов,
потому что в них больше актерского братства,/ чем в знаменитых.
Жаль,/ что последний ужин Христа
был не у мамы моей/ на Четвертой Мещанской,
ибо там не нашлось бы Иуды/ и ужин бы не был последним.
Мама крутила начинку для сибирских пельменей
из мяса,/ принесенного Серым Волком.
Баба-Яга толкла в ступке/ грецкие орехи для сациви.
Василиса Прекрасная/ мечтательно делала фаршированную рыбу
и однажды зафаршировала/ свою упавшую бирюзовую сережку.
А одна жонглерша―/ по происхождению китаянка ―
делала что-то/ из чего-то,/ не похожего ни на что,
и все это вместе ставилось на общую скатерть.
Это было/ как международные съезды/ пролетариата елок,
работающего для детей,/ включая детей нон грата.
Снегурочки поумирали/ от инфарктов и тромбофлебитов,
но и после смерти/ они не могли без детей
и, наверно, показывая ангелам почетные грамоты/ Мосэстрады,
добивались работы/ в детском отделе неба.
И мне кажется―/ где-нибудь в мирозданье
мертвые снегурочки/ и мертвые деды-морозы
и сейчас работают/ на другой новогодней елке,
на которую приходят/ лишь погибшие дети.