Маяковский
… И, вставши у подножья Братской ГЭС,
подумал я о Маяковском сразу,
как будто он костисто,/ крупноглазо
в ее могучем облике воскрес.
Громадный,/ угловатый,/ как плотина,
стоит он поперек любых неправд,
затруженно,/ клокочуще,/ партийно
попискиванья/ грохотом поправ.
Я представляю,/ как бы он дубасил
всех прохиндеев/ тяжестью строки
и как бы здесь,/ тайгу шатая басом,
читал бы он/ строителям стихи.
К нему не подступиться/ с меркой собственной,
но, ощущая боль и немоту,
могу представить все,/ но Маяковского
в тридцать седьмом/ представить не могу.
Что было б с ним,/ когда б тот револьвер
не выстрелил? / Когда б он жив остался?
Быть может, поразумнел! / Поправел?
Тому, что ненавидел,/ все же сдался?
А может,/ он ушел бы мрачно в сторону,
молчал,/ зубами скрежеща,/ вдали,
когда ночами где-то/ в «черных воронах»
большевиков расстреливать везли?
Не верю! / Несгибаемо,/ тараняще
он встал бы и обрушил/ вещий гром,
и, в мертвых ставший/ «лучшим и талантливейшим»,
в живых―/ он был объявлен бы врагом.
Пусть до конца тот выстрел не разгадан,
в себя ли он стрелять нам дал пример?
Стреляет снова,/ рокоча раскатом,
над веком/ вознесенный/ револьвер ―
тот револьвер,/ испытанный на прочность,
из прошлого,/ как будто с двух шагов,
стреляет в тупость,/ в лицемерье,/ в пошлость:
в невыдуманных―/ подлинных врагов.
Он учит против лжи,/ все так же косной,
за дело революции стоять.
В нем нам оставил пули Маяковский,
чтобы стрелять,/ стрелять,/ стрелять,/ стрелять.