Никогда бы я, никогда бы я
ни в действительности,
ни во сне
не увидел тебя,
Никарагуа,
если б не было сердца во мне.
И сердечность к народу выразили
те убийцы,
когда под хмельком
у восставшего
сердце вырезали
полицейским тупым тесаком.
Но, обвито дыханьем,
как дымом,
сердце билось комочком тугим.
Встала шерсть на собаках дыбом,
когда сердце швырнули им.
На последнем смертельном исходе
у забрызганных кровью сапог
в сердце билась
тоска по свободе ―
это тоже одна из свобод.
Кровь убитых не спрячешь в сейфы.
Кровь―
на фраках,
мундирах,
манто.
Нет великих диктаторов―
все они
лишь раздувшееся ничто.
На бесчестности,
на получестности,
на банкетных
помпейских столах,
на солдатщине,
на полицейщине
всех диктаторов троны стоят.
Нет,
не вам говорить о правах человека,
вырезатели сердца века!
Разве право―
это расправа,
затыкание ртов,
изуверство?
Среди прав человека―
право
на невырезанное сердце.
У свободы так много слагаемых,
но народ плюс восстание―
грозно.
Нет
диктаторов несвергаемых.
Есть―
свергаемые слишком поздно.
ни в действительности,
ни во сне
не увидел тебя,
Никарагуа,
если б не было сердца во мне.
И сердечность к народу выразили
те убийцы,
когда под хмельком
у восставшего
сердце вырезали
полицейским тупым тесаком.
Но, обвито дыханьем,
как дымом,
сердце билось комочком тугим.
Встала шерсть на собаках дыбом,
когда сердце швырнули им.
На последнем смертельном исходе
у забрызганных кровью сапог
в сердце билась
тоска по свободе ―
это тоже одна из свобод.
Кровь убитых не спрячешь в сейфы.
Кровь―
на фраках,
мундирах,
манто.
Нет великих диктаторов―
все они
лишь раздувшееся ничто.
На бесчестности,
на получестности,
на банкетных
помпейских столах,
на солдатщине,
на полицейщине
всех диктаторов троны стоят.
Нет,
не вам говорить о правах человека,
вырезатели сердца века!
Разве право―
это расправа,
затыкание ртов,
изуверство?
Среди прав человека―
право
на невырезанное сердце.
У свободы так много слагаемых,
но народ плюс восстание―
грозно.
Нет
диктаторов несвергаемых.
Есть―
свергаемые слишком поздно.