Приехала старуха электричкою
в столицу из приокского села.
Была она старуха энергичная
и Евтушенку этого нашла.
Была старуха не из тех, что плачутся
или узреть желают имена…
«От сына я… С подарком буду, значитца…» ―
с достоинством представилась она.
Она вздохнула с грустью неожиданной
и развернула, сев на табурет,
из тамошней бересты, нежно щипанной,
Есенина задумчивый портрет.
И рассказала, копчик шали комкая,
заботной тени не смахнув с лица,
что сорок лет она в колхозе конюхом
и семерых вскормила без отца.
«Все в люди вышли, только старший с норовом.
Не слишком-то поддерживает мать ―
профессию забросил агрономову
и стал березы в роще обдирать».
Старуха долго чай пила из блюдечка
и тонко подливала молоко.
Потом спросила тихо: «А получится
чего-нибудь из сына моего?»
Возможные ответы перечисливая,
что мог сказать я, лжи не пророня,
когда и сам не знаю ― получилось ли
чего-нибудь на свете из меня.
«Завклубом продолжать ему советовал,
сказал, что все по форме ничего,
но как его ― ну, обтянизма этого ―
в картине не хватает у него.
А он с завклубом взял да и поссорился,
наговорил ему наоборот,
и всё кричал мне, что на сделку с совестью
ни за какие пенки не пойдет.
Людей бояться стал. Глядит болезненно.
А разве страшен человечий суд?
Что кони, люди, входишь к ним боязненно ―
куснут. А не боишься ― не куснут».
Старуха встала, крепенькая, сохлая,
и у дверей спросила, как своя:
«Сынок, а что такое сделка с совестью?
И слыхивать не слыхивала я…»