Запрятав хитрую ухмылку,
я расскажу про Тыко Вылку.
Быть может, малость я навру,
но не хочу я с тем считаться,
что стал он темой диссертаций.
Мне это всё ― не по нутру.
Ведь, между прочим, эта тема
имела ― черт их взял бы! ― тело
порядка сотни килограмм.
Песцов и рыбу продавала,
оленей в карты продувала,
унты, бывало, пропивала
и, мажа холст, не придавала
значенья тонким колерам.
Все восторгались с жалким писком
им ― первым ненцем-живописцем,
а он себя не раздувал,
и безо всяческих загадок
он рисовал закат ― закатом
и море ― морем рисовал.
Был каждый глаз у Тыко Вылки,
как будто щёлка у копилки.
Но он копил, как скряга хмур,
не медь потертую влияний,
а блики северных сияний,
а блестки рыбьих одеяний
и переливы нерпьих шкур.
«Когда вы это всё учтёте?» ―
искусствоведческие тети
внушали ищущим юнцам.
«Из вас художников не выйдет.
Вот он ― рисует всё, как видит…
К нему на выучку бы вам!»
Ему начальник раймасштаба,
толстяк, грудастый, словно баба,
который был известный гад,
сказал: «Оплатим всё по форме…
Отобрази меня на фоне
оленеводческих бригад.
Ты отрази и поголовье,
и лица, полные здоровья,
и трудовой задор, и пыл,
но чтобы всё в натуре вышло!»
«Начальник, я пишу, как вижу…»
И Вылка к делу приступил.
Он, в краски вкладывая нежность,
изобразил оленей, ненцев,
и ― будь что будет, всё равно! ―
как завершенье, на картине
с размаху шлепнул посредине
большое грязное пятно!
То был для Вылки очень странный
приём ― по сущности, абстрактный, ―
а в то же время сочный, страстный,
реалистический мазок.
Смеялись ненцы и олени,
и лишь начальник в изумленье,
сочтя всё это за глумленье,
никак узнать себя не мог.
И я восславлю Тыко Вылку!
Пускай он ложку или вилку
держать как надо не умел ―
зато он кисть держал как надо,
зато себя держал как надо!
Вот редкость ― гордость он имел.
я расскажу про Тыко Вылку.
Быть может, малость я навру,
но не хочу я с тем считаться,
что стал он темой диссертаций.
Мне это всё ― не по нутру.
Ведь, между прочим, эта тема
имела ― черт их взял бы! ― тело
порядка сотни килограмм.
Песцов и рыбу продавала,
оленей в карты продувала,
унты, бывало, пропивала
и, мажа холст, не придавала
значенья тонким колерам.
Все восторгались с жалким писком
им ― первым ненцем-живописцем,
а он себя не раздувал,
и безо всяческих загадок
он рисовал закат ― закатом
и море ― морем рисовал.
Был каждый глаз у Тыко Вылки,
как будто щёлка у копилки.
Но он копил, как скряга хмур,
не медь потертую влияний,
а блики северных сияний,
а блестки рыбьих одеяний
и переливы нерпьих шкур.
«Когда вы это всё учтёте?» ―
искусствоведческие тети
внушали ищущим юнцам.
«Из вас художников не выйдет.
Вот он ― рисует всё, как видит…
К нему на выучку бы вам!»
Ему начальник раймасштаба,
толстяк, грудастый, словно баба,
который был известный гад,
сказал: «Оплатим всё по форме…
Отобрази меня на фоне
оленеводческих бригад.
Ты отрази и поголовье,
и лица, полные здоровья,
и трудовой задор, и пыл,
но чтобы всё в натуре вышло!»
«Начальник, я пишу, как вижу…»
И Вылка к делу приступил.
Он, в краски вкладывая нежность,
изобразил оленей, ненцев,
и ― будь что будет, всё равно! ―
как завершенье, на картине
с размаху шлепнул посредине
большое грязное пятно!
То был для Вылки очень странный
приём ― по сущности, абстрактный, ―
а в то же время сочный, страстный,
реалистический мазок.
Смеялись ненцы и олени,
и лишь начальник в изумленье,
сочтя всё это за глумленье,
никак узнать себя не мог.
И я восславлю Тыко Вылку!
Пускай он ложку или вилку
держать как надо не умел ―
зато он кисть держал как надо,
зато себя держал как надо!
Вот редкость ― гордость он имел.
