Ресторан для двоих
Гонолулу,
на спине ты качаешься сонно в серебряно-черном нигде.
Гонит луны
вдоль зазывно-русалочьих бедер твоих ветерок по воде.
Всюду блёстки.
По дикарски ты любишь стекляшки витрин и реклам.
Словно брошки,
пароходы приколоты к влажным твоим волосам.
Ты тасуешь
австралийцев, японцев и янки/ в шальных шоколадных руках.
Ты танцуешь,
и звенят золочённые рыбки в стеклянных твоих каблучках.
Лорд-шотландец
в пёстрой юбочке пляшет с тобою, пуская слюну,
и, шатаясь,
лезет мокро под юбку, и, кажется не под свою.
Но, как гномик,
дотянулся до звёзд на ходулях―/ на пальмовых сваях своих
крошка-домик,
уникальный игрушечный храм ― ресторан для двоих.
Без антенны
его крыша из листьев ― зелёный смешной колпачок.
Его стены
из бамбука и тайны, а что там творится ― молчок!
Бой-малаец
на подносе эбеновом вносит по лестнице в дом,
ухмыляясь,
запечённый акулий плавник в ананасе, насквозь золотом.
Два прибора.
Две свечи. Два лица. Два сообщника. Два беглеца.
Как в соборы,
от содома они убежали к друг другу в глаза.
Ненадежно,
как в фонарике ёлочном,/ здесь и, пожалуй, морально грешно.
В общем, ложно,
в общем, призрачно это, а всё-таки так хорошо!
Трепет самбы,
лепет звёзд и раскаты прибоя у дамбы―/ всё только для них!
Я и сам бы
драпанул с удовольствием в тот ресторан для двоих!
Подлым харям
закричал бы я, в пальцах обрыдлый бокал раздавив:
«По-ды-хаю
от тоски среди вас. Я хочу в ресторан для двоих!»
Надо делать
то и это, а этого ― ни при каких?
На-до-ело!
Я смертельно устал. Я хочу в ресторан для двоих.
Надо думать
и бороться за что-то? Пытался я. Пробовал. Фиг!
Надоумил
этот домик меня. Я хочу в ресторан для двоих!
Пусть осудят ―
удеру! Но бежать ― это только дли трусов, трусих.
Что же будет,
если каждый запрячется в свой ресторан для двоих?!
Среди гнойных
всех нарывов эпохи не выход ― бежать от тоски
в домик-гномик,
в чьи-то волосы, губы, колени, ладони, виски!
Шепот беса
нас толкает к побегам, а мы не умеем понять:
после бегства
пострашней оказаться на каторге прежней опять.
… В звездных безднах,
будто в хрупком кораблике, тихо сидят, нашалив,
двое беглых,
а внизу ожидает с овчарками жизнь, как шериф.
И малаец
на приступочке дремлет внизу ― на заветной черте,
умиляясь
так презрительно чьей-то святой и пустой простоте.
Замечает,
что ещё полчаса до закрытья, а после ― катись! ―
и включает
для иллюзии рая ― на пленку записанных птиц…