Вот новый Дант в последний Круг пробрался,
Один, без спутника ― он очень смел,
Да и вверху ― чего не навидался!
Едва на подземелье посмотрел,
Как, одного из тамошних заметив,
Без церемонии к нему подсел
И, очень вежливо его приветив,
Затеял с ним, ― на это был он скор,
Особенно внимание приметив, ―
По-дружески тотчас же разговор.
Верней ― стал вопрошать его прилежно.
Тот поднял на него потухший взор,
Проговорив, не очень, впрочем, нежно:
«Вы сверху, да? Оттуда к нам давно
Никто не приходил. И дух мятежный
Земли забыл я. Впрочем, все равно».
«Я знаю, ― Дант ответил. ― Расскажите,
Что здесь такое? Почему темно?
И почему вы на волне сидитесь
Мне быть во тьме случалось иногда,
Но холод здесь… А вы и не дрожите,
Как будто это вам и не беда.
Всё волны, волны… Нет почти что суши.
В таких местах я не был никогда.
Кругом черно, черней китайской туши,
Я, как вошел, ― чуть не ослеп совсем.
И вы здесь не один. Все это ― души?
Не понимаю также я, зачем
Вы на волне все той же, мглисто-черной,
Не очень-то спокойны. Между тем
Качанье ваше мерное упорно,
И кажется порою мне оно
Как будто бы довольно тошнотворно».
«Я не умею, не смеюсь давно, ―
Ответил тот, качаться продолжая. ―
А то, пожалуй, было б мне смешно,
Что будто вы, и главного не зная,
Вопросы ставите как наугад.
Ведь вам известно же, предполагаю,
Что это место, по-земному, ― ад.
По-здешнему ― Безмерность. Океану
Подходит это больше во сто крат.
По крайней мере, точно, без обману:
Нет времени у нас, и меры нет.
Я тоже вас обманывать не стану,
Могу ли дать, да и какой ответ?
Нельзя же спрашивать, зачем в аду я,
Иль почему не выхожу на свет?
Другой бы вам ответил, негодуя,
Но я отвечу попросту: не то!
Я не взял это за насмешку злую,
Хоть не сидит в аду зачем ― никто.
Вы лучше бы не так меня спросили:
Сидите, мол, в аду, во тьме, ― за что?»
Дант отвечал: «Мои вопросы были,
Я вижу, неудачны. Предлагать
Не буду их. Но если вам усилий
Не много стоит просто рассказать,
Что можете, как сами захотите,
И что считаете, что можно знать
Мне и про вас, ― за что вы здесь сидите, ―
Да и про то, что здесь у нас вокруг,
Меня вы этим очень одолжите.
Когда во тьме я очутился вдруг ―
Соображенье у меня застыло…
Но верьте мне, я говорю как друг…»
«Земное слово «друг» мне слышать мило, ―
Сказал подземник. ― Я вам расскажу
Историю мою, и всё как было.
Я часто сам ее себе твержу.
Вот, слушайте: за искаженье тела,
За лживую любовь я здесь сижу…»
Так начал он уныло и несмело:
«Я сам готовил этот океан,
И тьму себе, и мглу ― за то же дело.
Ах, да за мой умышленный обман,
За вечное себя им оправданье,
Я не таких еще достоин стран!
Меня спасти могло бы хоть незнанье,
Что делаю и почему, но я
Старательно гасил свое сознанье,
И в этой лживости душа моя,
Да в слабости, которой нет прощенья, ―
Жила, от всех и от себя тая,
Что будет ― неизбежно! ― искупленье.
Ведь тело-то не мной сотворено
И было мне, как некое даренье,
На время только, по любви, дано.
Оно ж меня поработить сумело,
И так распоряжалось мной оно,
Что я хотел ― чего оно хотело,
Но говорил ― и было это ложь, ―
Что я покорен своему уделу,
А от него ― куда же, мол, уйдешь!
Как хочет плоть ― так должен и любить я, ―
Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?
За эти-то дела ― могу ль забыть я? ―
Сижу теперь в холодной темноте,
За них, а также и за их прикрытье.
Не веря больше никакой мечте
И не жалея ни о чем нимало,
Ни о своей погибшей красоте…
Мне в океане всё яснее стало,
Мне надо было пережить удар,
И чтоб волна до тошноты качала,
За то, что посланный мне свыше дар
Я исказил… Да нет, гораздо хуже, ―
Я просто сделал из него кошмар.
И вечно ложь я повторял всё ту же,
Слова святые ею оскорблял,
Узлы мои я стягивал все туже,
И видел это, знал и понимал,
Однако, видеть вовсе не желая,
Глаза на всё упрямо закрывал,
И даже будто бы не понимая
Ниспосланных мне знаков, что даны
Не раз уж были мне, предупреждая.
А знаки эти ― явны и грозны.
Вот, например: душа порой двоилась
И даже весь я сам. Со стороны
Смотрел тогда я на себя. И мнилось,
Что вот идет ― не человек, а хмарь,
Смеясь, ко мне подходит. Сердце билось,
Шепчу: «Вы, милостивый государь,
Что от меня, скажите, вам угодно?«
А он… о подлая и злая тварь! ―
Одет, как я, с иголочки и модно,
Хохочет: «Не валяй, мол, дурака!»
Со мной садится рядом пресвободно:
«Не узнаешь? Задачка-то легка!
Вглядись в меня. Придвинься же поближе.
Меня-то не обманешь, en tout cas.
Ведь я не кто-нибудь иной, а ты же.
Ну да, ты сам. Всё тот же кавалер,
И от меня не навостришь ты лыжи.
Давно ли мы, на общий наш манер,
Устроили ― и оба нежно вместе ―
В конце аллеи тайный sanctuaire,
Чтоб нашей общей угодить невесте…
Или, вернее, жениху… Оно ―
Такое дело, говоря без лести,
И для меня и для тебя равно
Приятным стало, даже натуральным.
Мы позабыли баб, и всех, давно.
Не притворяйтесь, милый мой, печальным,
А то испуганным, как будто вдруг
Ты сделался се qu’on appelle ― нормальным,
Ведь я с тобой. И больше я, чем друг,
Я ты же сам, я лгать тебе не буду.
Не забывай ― один у нас супруг,
И что ж такое, разве это к худу?
Я недурен и веселей тебя,
Но будь уверен, я с тобой ― повсюду,
Захочешь ― вмиг развеселю, любя…
Пристало ли тебе меня бояться?
Ведь не боишься ж самого себя?
А наши шалости, ― не может статься,
Чтоб ты их так совсем и позабыл.
Я для тебя готов еще стараться…«»
Тут океанца Дант остановил,
Сказав с гримасой: «Не спадайте с тона.
На вашем месте я бы опустил
Подробности иные без урона».
«Вот, быть непонятым ― судьба моя! ―
Ответил тот без гнева, полусонно.
Ведь это он же говорил ― не я!
Вы думаете ― рад я был встречаться
Вот с эдаким моим проклятым «я»?
Я от всего готов был отказаться,
Чтоб только с этим двойником моим
Я мог совсем и никогда не знаться.
Да хоть бы здесь мне не столкнуться с ним,
Здесь, в океане, в царстве темной мути!
Но мы о нем напрасно говорим.
Кто сам не испытал подобной жути,
Тот чужд окажется ей навсегда
И не поймет в моем признаньи сути».
В раздумьи Дант ему ответил: «Да,
Себя вдвойне не видел я ни разу, ―
Надеюсь и не видеть никогда.
Поэтому не понял вас я сразу.
Но вот, подумав, увидал тотчас,
Что видно даже и простому глазу,
Какая мука тут была для вас.
Себя увидеть ― это ль не страданье?
И встречи ждать в какой не знаешь час…
Простите ж грубое вам замечанье,
Я не успел моих обдумать слов,
Они не стоят вашего вниманья.
Я слушать дальше ваш рассказ готов».
Жилец и не сердился (от смиренья?) ―
Мог Данте быть не так еще суров, ―
Он лишь вздохнул: «A здесь ― освобожденье
От двойника. Здесь нет его совсем
В Безмерности ― хоть это облегченье».
Опять вздохнул, качаясь, и затем,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «A на земле тогда ничем
Не мог его отвадить от себя я…
Должно быть, стал я ныне уж другой.
В себе я разбираться начинаю:
И уж не прав ли был он, что со мной
Он говорил так нагло и бесстыдно?
Ведь я, пожалуй, был и сам такой…
Тогда ж казалось это мне обидно
И самого себя мне было жаль.
Нет, не напрасно здесь сижу я, видно!
И не в морали дело ― что мораль!
С моралью тоже можно лицемерить.
Здесь я учусь смотреть иначе, в даль,
В Безмерности ― себя иначе мерить,
Я сердцем знал, Кого я обижал,
В Кого хотел ― и все ж не мог не верить,
Но лгать себе упорно продолжал,
Что я не знаю, ― и могу ли знать я, ―
Кто это тело, и зачем мне дал.
Однако, знал, и в этом всё проклятье.
Я знал, что от любви мне все дано,
Но этого и не желал признать я,
А потому вокруг меня темно…
Когда б не знал ― ведь был бы я невинней,
Я это понял в темноте давно,
И был бы, может быть, пред нами ныне
Не этот мутный, черный океан, ―
Совсем другой, приветливый и синий…
Но стоит ли мечтать!.. А там обман,
Всю жизнь без перерыва продолжая,
Привычкой сделал я. Но, обуян
Желаньем оправдать себя, считая
Ее за верность, надо ж верным слыть!
Но верность у меня была иная,
Я верен только телу мог и быть.
А верящих в меня давно и слепо
Я, для того, чтоб плоти угодить,
Обманывал и грубо, и нелепо.
Откроется обман? Когда-нибудь!
Не дорожил я с верящими скрепой
И, если выгодно их обмануть,
Минутой пользовался просто данной,
Не думая о будущем ничуть.
Ведь те, кто были для меня желанны,
Мне были не равны. Они всегда
Стояли в чем-то ниже, как ни странно.
И замечать я стал, что иногда ―
Всё чаще ― с равными мне непривычно
И как-то скучно. Это не беда,
Казалось мне. Ведь это так обычно!
И я не трогал чувства моего,
Насилие считая неприличным.
И был мне тот приятнее всего ―
Вы это даже без труда поймете, ―
С кем говорить не надо ничего.
Подобные дела, где, в общем счете, ―
Ведь вам известно кое-что о них? ―
Всё сводится к одной лишь только плоти,
Решаются в условиях своих.
Итак ― мои мне делались все ближе.
Но не судил я строго и других,
Хоть и общалс я с теми, кто пониже.
А несужденьем прочих ― щеголял.
Я говорил себе: «Они не ты же,
По-доброму суди их». Но я лгал,
Не добродетель ― эти несужденья,
Не доброта, когда я им прощал ―
И что прощал? ― но если не презренье,
То невниманье к ним и к жизни их.
Теперь я даже знаю: без сомненья,
Я никого и не видал из них,
Так были мне они неинтересны.
Я жил среди сообщников моих.
Порой и с ними мне бывало тесно,
Уж очень тело я избаловал.
Поил его, кормил, и неизвестно,
Чего еще ему не отдавал.
И всё же был я телом недоволен
И очень за него бояться стал.
Мне, что ни день, казалось, что я болен.
Хранил я тело, всячески лечил,
Но сохранить его я не был волен.
И потерял, как ни заботлив был.
Там, где-то на земле, оно истлело…
Но не довольно ли я говорил?
Теперь вы знаете, в чем было дело,
Как на земле я прожил жизнь мою,
И как меня поработило тело.
Вы поняли, что я судьбу свою
Сам для себя готовил, притворяясь,
Что правды даже в сердце не таю,
Себя незнаньем оправдать стараясь.
Вы поняли, что этот океан,
И то, что на волне я так качаюсь,
Всё это мне ― за лживость, за обман…
О, только здесь я понял, как обидел
Того, Кем дар высокий был мне дан,
И лучше бы меня Он ненавидел!
А Он любил… Но я понять не мог,
И на земле я этого не видел.
Теперь конец. Прошел последний срок.
Рассказ мой кончен тоже. И заране
Ответ ваш слышу. Дам себе зарок
Ни с кем не говорить, сидеть в тумане,
Чтобы земных ответов не слыхать.
Ведь как к моей вы прикоснетесь ране?
Вы скажете ― давно, мол, ясно вам,
Что все мои ошибки ― лишь пустое
В сравненьи с тем, что делается там,
Там, на земле… Ведь там теперь такое,
Что психологии, мол, ваши ― вздор.
И что вы можете сказать другое?
Так пусть вам будет это не в укор,
Но я прошу вас очень: помолчите.
Такой ответ ― ведь это приговор…
И лучше ничего не говорите.
Слова мне будут тяжелей всего.
А что касается земных событий ―
Они известны здесь… И оттого
Я не хочу сравнений ваших с ними.
Нет, нет, не отвечайте ничего!
А если вы произнесете Имя…»
Он много бы еще наговорил,
Весь в увлеченьи бедами своими,
Но Данте здесь его остановил,
Алигиери звался он недаром,
Он с честью имя славное носил,
Да был и в родственной связи со старым.
Отважен, неподатлив, горд и смел,
Он обладал еще особым даром:
И боль, и страсть он умерять умел.
В глазах подземника заметив муку,
Он на него серьезно поглядел
И властным жестом только поднял руку,
Проговорив спокойно: «Вижу, нет,
Еще не пережили вы разлуку
С собой земным. Из всех грехов и бед
Вы не успели вынести морали.
Когда б не это, вы бы мой ответ
С поспешностью такой не предваряли.
Увидите, что он совсем не тот,
Как вы его себе воображали.
Он даже вашему наоборот.
И к вашим ― не ошибкам, преступленьям,
Один такой, по-моему, идет.
Да, преступлениям. И, без сомненья,
Они не лучше, коль не хуже тех,
Что от незнанья или от забвенья
Творятся на земле. И этот грех
Ваш тяжелее, чем теперь на свете ―
Лежащий камнем на плечах у всех.
Вам послано сознание. А эти,
Несчастные сыны различных стран,
Они теперь как брошенные дети,
Иль сами бросившие в океан,
Но по невинности, неосторожно,
Последний, свой, заветный талисман.
И сравнивать их с вами ― как возможно?
Вы скажете: «Но я в моих делах,
Пускай они всегда и были ложны,
Я действовал один, на свой же страх.
Со мною и дела мои пропали.
Что на земле от них осталось? Прах!»
Когда и как об этом вы узнали?
Не думая нисколько о других,
Вы даже их как будто не видали,
Так что же можете вы знать о них?
А если стало шевелиться то же,
Порою тайно, в сердце у иных?
Ведь столько их теперь на вас похожих!
А если это принято от вас?
Что, если вы заворожили ложью
Невинных ― в некий неизвестный час?
Но есть черта. Она непреступима,
Хоть преступаема была не раз.
А вы ― вы хуже. Не прошли вы мимо,
Но прежде, чем дано вам умереть, ―
Так вам черта казалась нестерпима, ―
Ее всегда пытались вы ― стереть.
Ее, одну, делящую святое
От злого и преступного. Как сметь
На это посягнуть? И что другое,
Что людям больше может повредить,
Чем это дело: тихое ― и злое?
Я только человек. Не мне судить.
Но, кажется, и мгла, и эти стены,
Все нужно было вам, чтоб не забыть,
Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…» / И вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной,
Обоих залила, и всё вокруг.
Но унесла с собою, отступая,
Лишь одного. Где Данта бедный друг?
Чуть виден, как волна его, качая,
Уносит в даль, куда-то в темноту,
И, слышно, силился кричать, рыдая
Сквозь адскую, должно быть, тошноту:
«Любил меня… А я любви не видел…
Стереть хотел Его любви черту…
Уж лучше бы… меня… Он ненавидел…
Всю жизнь изменою… я вел с Ним спор,
Но Он любил… а я Его обидел…
Меня любил…» / ― «И любит до сих пор!» ―
Дант крикнул громко, чтобы, уплывая,
Тот правду услыхал. Но Данте, взор
В подземную напрасно тьму вперяя,
Не различал уж боле никого.
Где ж он? И Дант нахмурился, не зная,
Услышан ли ответ. «Но ничего,
Опомнится когда-нибудь от бреда,
Полезно это будет для него».
Так кончилась подземная беседа.
II
Но тут другой жилец подплыл, качаясь.
«Вы сверху, да? Вели вы разговор… ―
Спросил он Данта, видимо стесняясь. ―
Я слышал ваш и разговор, и спор,
И было мне, сказать по правде, странно.
Ведь голоса людского с давних пор
Я не слыхал. Лишь волны неустанно
Здесь воют. И уж так давно
Я сам молчу, средь этой мглы туманной,
А мне молчать ― совсем не все равно.
Молчание ― такое, право, бремя,
Особенно когда вокруг темно.
Ах, если б здесь у нас хоть было Время!
И я, ведь, жду его ― и ничего!»
«A разве вы не говорите с теми,
Кто рядом, здесь? Не проще ли всего?
Да иногда неплохо и молчанье,
И если бремя ― как и для кого!»
«Вам чуждо, вижу я, мое страданье! ―
Ответил тот, качаясь на волне. ―
Вы оказали первому вниманье,
Так почему б не оказать и мне?
Моя история ― совсем другая,
А если вам и кажется извне,
Что мы не на земле уже, не там,
Где все общаются, а вот бы сели
Вы на волну, так стало б ясно вам,
Что мы давно друг другу надоели…
Печется каждый о себе одном.
Недаром тот окончил еле-еле,
Начав рассказы о себе самом.
Был рад найти не здешнего…
Он на земле со мною был знаком,
Но я не знал тогда о нем такого,
Что вам он откровенно рассказал»,
«А вы подслушали?» ― И Дант сурово
Взглянул. Но тот, спеша, ему сказал:
«Ах, не сердитесь, это я невольно…
И хоть не знал ― я всё подозревал.
Вас огорчить мне, право, было б больно.
Я не подслушал… Да и что о нем!»
Но Дант опять прервал его: «Довольно!
Хотите рассказать мне о своем ―
Так говорите!» Данте был расстроен.
Ведь все они, должно быть, об одном!
Да и жилец казался беспокоен.
Ему б уняться и рассказ начать,
Так нет, завел: «Я, право, не достоин
Подобных подозрений. Я не тать,
Но у меня уже такие уши.
Я был вблизи, я не хотел мешать,
И, не подслушивая, все же слушал.
Однако, вот история моя:
Различные мы с этим, первым, души,
И я скажу вам, правды не тая,
Что если в чем-нибудь мы с ним и схожи ―
В одном, ведь, океане он ― и я, ―
То это видимая лишь похожесть,
А на земле я по-иному жил.
Пусть наказание одно и то же,
Но у меня как будто больше сил.
За Время ― главная моя расплата:
Я с ним не очень на земле дружил.
Я не считал его напрасной траты,
И Время, то, что было мне дано,
Я проклинал. Я веровал когда-то,
Что мне оно ошибкою дано.
Я о другом мечтал, о лучшем, милом,
Которому прийти хоть суждено,
Да после… С этим же, моим, постылым,
Я даже вовсе знаться не хотел.
Мне это просто было не по силам.
И я проклятий прекратить не смел.
Вот Время мне за них и отомстило,
С ним справиться я, видно, не умел,
Сюда оно меня и засадило,
Как водяной сижу какой-то зверь.
Ах, если бы оно меня простило!
Пусть лишь придет, скажу ему: «Поверь,
Я понял здесь, что без тебя мне худо.
Прости меня, не прежний я теперь».
Да вот, ни Время, и никто оттуда
Не приходил сюда, один лишь вы.
И я смотрю на вас ― ну как на чудо.
Боюсь, не потерять бы головы!
Хочу еще признаться: ненавидел
Не Время только я одно, ― увы! ―
Но все народы на земле. Не видел
В их поведеньи правды никакой.
Лишь здесь узнал, Кого я тем обидел!
А признавал один народ я ― свой.
Мы были с ним разделены пространством,
И уж давно… Но так как был он мой ―
Его оправдывал я с постоянством
Упорным. Быстро находил всему
В нем объясненье, даже окаянству,
Которое, любя, прощал ему, ―
С людьми ж имел другое поведенье:
Я не прощал почти что никому.
Я зло в них видел. Злу же нет прощенья,
Бороться надобно со злом всегда.
И зачастую я терял терпенье,
Что для меня немалая беда;
Я, позабыв, что все они мне братья,
Не зло, ― самих людей громил тогда,
И щедро сыпал я на них проклятья.
Сказал один какой-то: «Он жесток».
Но, не желая этого признать, я
Такого слова выдержать не мог,
Кричу: «Покорствовать такому веку?
Рекой широкой разлит в нем порок!
Жестоким надо быть и человеку!«
Он что-то о смиреньи… «Это плен! ―
Я закричал. ― Переплывите реку
Сначала и убейте зло измен,
Потом уж о смиреньи говорите.
А так оно ― один словесный тлен.
В тлену смиренья ― что вы сотворите?
А надо творчески любить и жить!
Смирением вы зла не победите!
«
Так и не мог меня он убедить,
Что в наше время истина ― смиренье.
Но я потом задумался: как быть,
Какое же мое-то назначенье?
Кто сам-то я ― пророк или поэт?
Я долго думал в этом направленьи.
И всё казалось, что ответа нет.
Потом пришло мне в голову такое:
Примеры есть; и может быть ответ
Как раз ― что вместе то я и другое.
Не вижу ль ясно я начатки зла?
Искоренять мне надобно всё злое,
Средь зла моя дорога пролегла,
Но где оружия, каких мне надо,
Бороться с ним, чтобы душа могла
Победу получить себе в награду?
Я об оружии везде кричал,
Кричал, что знаю, и что сердце радо
Оружию, какое я избрал.
Оно ― любовь. Но сам-то я всегда ли
Его одно в борьбе употреблял?
Я вижу, да, вы верно угадали,
Признанием не удивлю я вас:
Когда особенно мне возражали,
Оружием боролся я подчас
Другим, не очень с этим первым схожим,
И не один бывало это раз.
Да выходило всё одно и то же,
А чаще даже ровно ничего,
Хоть обличал я с каждым разом строже.
И зло вокруг меня росло. Его
Без устали во всех искореняя,
Я не жалел и тела своего,
От тягостных трудов заболевая.
Но о любви ― не счесть моих речей!
Особенно о той, что я, мечтая,
Сам ожидал и для себя. О ней
Я думал так: «Придет же сокровенный
Тот час, когда ― о, только бы скорей! ―
Час встречи с той, кого я совершенной
И вечною любовью полюблю.
Он будет же, ― я верю неизменно
И лишь о нем судьбу всегда молю.
Тогда, конечно, будет все иное,
И жизнь я надвое переломлю;
Я одиночество забуду злое…
Свята любовь, когда она одна.
А не одна ― так это уж другое,
Но не любовь. И та, что мне дана
В подруги издавна, ― ведь я же с нею
Так одинок! Пускай меня она
И любит с верностью, Но не умею
О дорогом я с нею говорить.
Своих поэм ей и читать не смею…
Нет, лучше вовсе без любви прожить
До будущей моей блаженной встречи
И с тем же пламенем произносить
Мои громящие безумство речи.
И, коль придется, жертвенно страдать
Да биться средь чужих противоречий.
А если и своих? Хотел я звать
Людей к Тому, Кого… ведь я увидел,
Но только здесь ― а раньше мог ли знать?
Как вместе с Временем ― Его обидел…
А на земле я лишь в раздумья час
И океан, и эту мглу провидел…
Но кажется, я затянул рассказ.
Еще одно последнее признанье,
И утомлять не стану больше вас.
Я приобрел здесь новое сознанье,
Но даже в этой мертвой тишине
Осталось у меня непониманье
Того, что раз случилось. Странно мне
Подумать, почему оно так было.
Я кой-чего не помню. Но вполне
Вот этот случай сердце не забыло.
Вы видели: я столько знал людей,
И все ко мне ужасно были милы,
Но не знавал я среди них ― друзей.
Единственный мне другом показался
И дружбы удостоился моей.
И он ко мне сердечно привязался,
Хотя природы был совсем другой.
Он наших мыслей дорогих касался
И в разговорах был открыт со мной,
Но постепенно, сам не понимаю,
В моих глазах он стал как бы иной.
Стремился вечно я, куда ― не знаю,
Воображал, однако, что вперед.
А он ― решил я, ― мне не подражая,
Застыл на месте, никуда нейдет.
И сделался он мне ― как все другие,
Как те, кого я обличал. И вот ―
Пришли для дружбы времена иные:
Его теперь я также обличал,
Что недвижим, что дни его пустые…
А он… Он даже мне не возражал,
Он только слушал, как всегда спокоен,
И тем еще сильнее раздражал.
Коль он как все ― того же и достоин!
Достаточно я всеми угнетен.
Ведь я не так, а по-иному скроен.
В душе-то знал я хорошо, что он
Останется, как прежде, неизменен.
Но знал и помнил это, как сквозь сон,
И уж жалел, что был с ним откровенен.
Так дружба наша и сошла на нет.
Он помнит все, он ей, конечно, верен,
Ну а во мне ― едва остался след.
Да ведь над ним не знает Время власти,
Я ж Время не любил, и я ― поэт,
Я весь в движеньи, в переменах, в страсти…
Мне друга жаль, но чем я виноват?
Не разорваться ж для него на части!
Меня любил, я знаю, он как брат,
Но ― кончено, не начинать сначала.
Пускай он примирится, рад ― не рад,
И не такая дружба пропадала.
Теперь я понял суть ее вполне,
И на него не сетую нимало.
Здесь, сидючи один, и в тишине,
Я не успел понять, в чем было дело,
Кой-что в разрыве странно было мне.
Теперь же сердце всё раскрыть сумело.
Вам рассказав, я понял: друг не знал
Меня совсем, хоть много раз, и смело,
Он в разговоре это утверждал.
Меня он ни пророком, ни поэтом ―
Сказать по истине ― не признавал.
Недаром никаким его советам
Не думал следовать я никогда.
А был ли прав? Да что теперь об этом!
Он взят уж от земного… Иногда
Его я вижу здесь. Он навещает
Какого-то из наших. Но тогда
Скользнет как тень и тотчас исчезает,
Мне улыбнувшись только. Не пойму,
Как это он свободно здесь гуляет?
Мне правила известны. Почему
Допущено такое oтступленье?
За что оно позволено ему?
Я беспристрастен…» Данте в нетерпеньи
Прервал его: «Да бросьте, всё равно!
Ведь он уж вам не друг, и, без сомненья,
Вам безразлично, что ему дано ―
Что не дано… Постойте, вы сказали…
Я слушаю вас, кажется, давно…»
«Да, я кончал, но вы меня прервали.
О друге ж я затем упомянул,
Чтоб беспристрастие мое вы знали,
И вот, скажу: он больше понимал
Любовь, чем понимал ее тогда я.
Вы знаете, к Кому людей я звал,
Я проповедовал Любовь, не зная,
Люблю ли я Его, люблю ли сам.
И друг советовал, ― не упрекая, ―
Поставить хоть предел своим словам.
Он мне шептал ― как помню зтот шепот! ―
«Вы говорите: «Все Ему отдам…»
Не нужно ли пройти вам раньше опыт?«
Не слушал я, За то, что он суров,
В душе к нему ― досада или ропот,
Не слышит он, мол, искренности слов,
Моей борьбе и мне всегда мешает…
Теперь я должное ему готов
Отдать. Я думал, он меня не знает,
А знал он все, и был он прав тогда.
Здесь это понял я, но не узнает
Мой бывший друг об этом никогда.
Оставим же его. Пора, кончаю.
Ясна вам жизнь моя, моя беда.
Вам ясно также, что теперь я знаю,
Как я обидел время и Того,
Кого любить хотел, и не прощаю
Себе еще покуда ничего.
Не я, ведь, создал Время; с ним боренье
Бореньем было с волею Его.
Ах, все это единой цепи звенья!
И Тот, Кто в жизнь послал меня, на свет,
Послал не для такого искушенья,
Не для судящего огня ― о нет! ―
А для любви и для огня иного…
За это я и дам Ему ответ.
Скажите же теперь мне ваше слово.
Соседу вы сказали ― слышал я, ―
Сказали правду прямо и сурово.
Но я не он. Не та и жизнь моя.
Во многом виноват и я, конечно,
И сам себе я строгий судия,
Но вы…. не надо ли вам быть сердечней
И милосерднее меня судиться
Ужель вам кажется, что бесконечно
Могу я в этом подземельи быть?
Имейте же немного сожаленья,
Вы приговором можете убить
Ее ― мою надежду на прощенье.
А без надежды, даже и в аду,
Поверьте мне, и лишнего мгновенья
Пробыть нельзя. И я не проведу».
Дант слушал океанца, сдвинув брови,
А тот опять: «Ответьте же, я жду!»
Но Дант молчал, и только всё суровей
И строже делалось лицо его.
«Уж лучше б обойтись без предисловий, ―
Сказал он наконец. ― Ты ничего
Еще не понял! Новое сознанье?
Нет, новое ― оно не таково!
Не понял ты и смысла наказанья.
Не увидав его в своей судьбе,
Ты ― прежний весь. И в этом состояньи
Ты с лаской повествуешь о себе.
Хотел ты цепь разбить ― но целы звенья!
Ты вспоминаешь о своей борьбе
Там, на земле, ― почти что с умиленьем,
А вечность друга позабыл легко.
И ныне ты ― мечтаешь о прощеньи?..
Нет, до него, пожалуй, далеко!
Тебе осталось здесь немало дела,
Не залетай же сразу высоко.
Ты и покаяться не мог умело
И главного, увы, не мог понять:
Ведь надо, чтоб душа твоя посмела
Всего совлечься, до пылинки снять,
Отречься от того, что было прежде,
И быть готовой вечно умирать,
Не веря больше никакой надежде…
Какие-то слова ты повторял,
Но так как в той же, старой, был одежде, ―
Значенья этих слов не понимал.
Ты говорил, что, Время проклиная,
Не только Время этим обижал.
О да, конечно! Зная иль не зная ―
Тут одинаковый тебе укор, ―
Ты жил, Того страданья умножая,
Кто за тебя страдает ― до сих пор…
Вся жизнь твоя ― лишь самолюбованье,
Вот человеческий мой приговор.
Ты дал Ему великое страданье…»
Тут океанец, что-то вдруг поняв,
Вскочив на кучу, с горестным стенаньем
В густые волны бросился стремглав
И в глубину тотчас же погрузился.
Дант недоволен был: «Ну что за нрав!
Совсем как мячик в океан скатился.
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Ведь не дослушал, даже не простился…
Нехорошо же, если так уйду».
Тот вынырнул и, в длительном томленьи,
Стенал: «Я понял, понял всю беду!
Я был неправ! Не надо мне прощенья!
Я не хочу прощения! Клянусь
Вот в это незабвенное мгновенье,
Что к прежнему себе я не вернусь!
Пусть за меня Он больше не страдает.
Прощенья не прошу, боюсь, боюсь!»
Обрадовался Дант: «Он понимает!»
И крикнул уплывающему вслед:
«Не бойся! Ты прощен! Он всё прощает!»
Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась и вздыбилась снова.
Дант слушает: не будет ли ответ?
Но ничего. Ответа ― никакого.
Еще волна. Лишь пена на гребне.
«Нет, моего не услыхал он слова, ―
Дант проворчал. ― Остался в глубине.
Я слишком резок был с ним, очевидно,
Вот он, бедняга, и погиб в волне…
Уж это, право, как-то и обидно.
Да у меня ― откуда этот пыл?
Принялся я за обличенья… Видно,
Меня своим он пылом заразил.
Ведь первый этого куда похуже,
А с ним я все-таки милее был…
Какая тьма, однако… Да и лужи…
Вот, поживи-ка в эдакой стране!
Вода не замерзает, хоть и стужа…»
Он прислонился к каменной стене,
Всё время сам с собой о чем-то споря:
«И нужно было ввязываться мне!»
Жалел о неприятном разговоре.
1945