… Россия! Вечная молва ―
что только казни вам целебны.
Колокола, колокола,
как грудь повешенной царевны!
Белокаменное утро, 1965
МОНОЛОГ С ТОГО СВЕТА
Мы ― смертные.
Нам не судить.
Мы свергнуты
на дне судьбы.
Мы ― прах.
Над нами Вены, вербы,
пыль Праг
и смоляные верфи…
Время!
А были мы боярами.
А слыли мы ― боянами.
А смерти не боялись мы,
да видишь, ополянились.
Время!
В рассвет, когда над годами
зудит, скулит талант,
туманом наши бороды,
грибами наш товар.
Хоромы наши сломаны,
но до сих пор ладны
на голом пузе слова
Бояновы штаны.
(Верим ― время).
Ну а годы летят птицами,
и со смертными не водиться им.
Дни, как листья, срывают ветры,
время, время, не околеть бы.
Мы от Грозного, мы от Грязного.
Годы муторные, ой, да смутные!
Вылезали какие-то Разины,
вязли с паклей в корыте утреннем
по Соборному, бывало, по морю.
Во Христе да в малинь-рань,
перемлевшее счастье молим мы ―
Рай!
Только накоси… на-ка выкуси,
и лежим, вот, золу мешая,
чтобы вытрясти, чтобы выгрустить
с перепревшею кровью шарик…
С роком сверены, что же медлить нам
и годить?
Все мы смертные, все вы ― смертные!
Мир един.
Набухает земля, топорами звеня,
обездоленная, обижаемая,
в ней, тепло заслоня, вертикально стоят
обезглавленные!
Хрипло хлюпает в тишь,
там, где кочки, камыш, непролазина…
― Почему ты молчишь, батраку не сулишь
степи Разина?!
Нам бы вешать бояр, петуха запускать,
чем на сердце у ям потухать, подыхать.
Может, живы телеги наши,
топоры живы?
Потерпели бы ваши
да мужицкие жилы.
Кто там Разин у вас, кто там в тереме?
Ах, уважь, ты уважь нашу темень.
Так пошло с Пугача
до Петра и Болотникова ―
голытьбою качать
позолоту болота.
Так пошли на Руси
вырываться из смерти
под колами осин
бородатые смерды.
Брешут, будто опять
все дороженьки сбились ―
это кровью рябят
наши русские спины.
В этот дождь
им тоской и травой зеленеть,
только долг ―
оставлять капли зорь на земле.
Это мы, это мы!
Спины драть нам и мыть,
а ко всему этому велено
охаживать березовой рощей, как веником.
Ходит по спинам нашим ворог,
топчет то подковой, то валенком: ―
Воры, вы воры, так вам!
Пуп Руси ― собор,
ходил топор через бор,
через боль, через банюшку
тесал топор гроб батюшке.
Заслонял, засорял
стружкой свеченьки.
Лаком крыла заря
гробу плечики.
Положили попа со крестом,
с райскою истомою.
Выволакива ю крест на стол ―
на, история!..
Зазевалась на чернь ты,
тело скушали черви.
От святого Отца
ни конца, ни начала.
Лишь над прахом, пацан,
церковь кости качала.
Так пошло на Руси ―
там где поп, там и крест.
И гундосит на синь
колокольный оркестр.
А на той веревке,
к которой привязано, что бьет,
повесился один, нелегкий,
и били головой его – во!..
Мы, Знаешь, кто мы?
Мы ― падаль.
Одна нога идет до Рая,
другая до Ада.
Раем называются ― ромашки над головой.
Адом ― зубы экскаватора. (Варвара!..)
Наши черти ― черви.
Наши ангелы ― алкоголики.
На кладбищенском холмике
льют они святую водку,
смотрят друг на друга ― волком.
А они, как заметил мой друг, из сказки…
и глаза у них, как анютины глазки.
Прямо с осени тихо смерят
в корни сосен ― нам, смертным!
Во здравие!
От этой штуки – бестравие.
Ах, это мы. Да, это мы ―
Кнжи. Тобольск, седой Таймыр.
Уткнувшись в золотое детство,
такие роются умы
у прошлого с немытым сердцем.
Вот и весна, вот и весна!
И лаской истекают ландыши,
и петухи кричат со сна,
всю ночь с хохлаткой проваландавшись.
Жизнь семенит и семенится,
над «Упокоем» маршем ржа.
И в кладбища идут селиться ―
воры, поэты, сторожа,
А все ― судьба, звезда истоптанная,
суть баб ― рожать и длить историю.
А кто отпел, тот подыхает
у простыни на потной харе.
Мир ― совершенство. Литый шар?..
Его нельзя придумать лучше.
Но если сердце жрет пожар,
смешны у солнца ручки-лучики.
Кому орать, что ты распят
судьбой, что ты уже история!
И все же с головы до пят
стоишь в лесах и недостроен.
К кому?! К Амуру подойти?
На нелюбовь свою пожаловаться?
Как за царевной, по пути
бежать за толстогубой жабою.
Ори! Загадывай! Трезвонь!
Что ты бессмертен, да, бессмертен.
Что ты не упадешь бесследно,
без света в гробовую вонь.
Пора! Откачивать печаль.
Пора века рубить сплеча.
Пора! Орет парад грачей.
Пора святить, Вселенский Пастырь!
Ведь в каждом сердце прет богатство,
а наше слово ― казначей.
До слез смешно ― а жить-то хочется, ―
и бабушка в помойной яме
сбирает корочки на корточках
и кушает их с голубями.
Я умирал в такой провинции,
где сами ходят колокольни.
Где, провинившись, надо вылиться
в бездонные глаза иконы…
В углу горели шептуны ―
его глаза от Сатаны.
Где бредят голосом Господним,
со старины не сдунув пенку,
где тишина в одном исподнем
за гусельной весною бегает.
В углу горели шептуны ―
его глаза от Сатаны,
на белом свете не жилец.
Эй, брат, за батюшкой чеши…
А вечер в тучный лез жилет,
волок карманные часы,
похожие на солнце лета!
Был дом заполонен снегами,
мороз над окнами усердствовал,
секундой каждой посягая
остановить больное сердце.
Оно колотится, колотится
с припевом, судьбами, колодцами
и может по дурной описке,
как колокол, меж ребер свиснуть,
как колокол, который смолк,
который вместе с церквью рушат,
и то, что смог, и то, что мог,
слетает почерневшей грушею.
Мы судьбы с звездами сличаем,
но Пушкин ― это не случайность.
Здесь безголосый соучастник ―
виновник дня рожденья, смерти.
Под гробом сани все серчали,
и рысью шел за палачами
Пегас под жидкой мордой мерина.
Все так и будет в мире булькающем,
судьба историю обточит.
На каждого поэта будущего
трех палачей рожают ночью.
На каждый крик ― шесть пар глухих,
назло провидцу ― люди слепнут.
И если бы Христос писал стихи ―
Он тоже б был отвергнут!..