На понедельник очага
готовы письма Аэлиты,
с морозным утром вас, ЧеКа,
на чек зари и честь бандита.
В коляске черной только рвань,
бинта кровавые сонеты…
Девчонка, скоро будет лето,
предупреди меня за рань…
Умой звериное окошко,
зажги две красные свечи,
мои ошибки понемножку
улыбкам светлым научи.
В продаже рюмка золотая,
я буду пить молитвы кровь
и профиль горя залатаю
серебряною горстью слов.
В халате попугай помпезный,
и кольт в кармане нагловат,
позволено, но не полезно ―
мечту любую на кровать.
Готовится им саван белый
и жертвы ― нашатырный спирт,
и нарисован красным мелом
Кремль неразгаданных молитв.
По сердцу ходят часовые,
аукаются города…
Любовь, наверно, ― чаевые
для тех, кто долго голодал.
Я заказал твои ресницы
и теплое вино побед,
я из больницы, как бойницы,
стреляю пару сигарет.
По заколдованным подвалам
и зашифрованным дворцам,
где пуля спорит с Божьим даром
и пахнет пудрою пацан,
мои стихи с великой тайной
под чью-то Библию кладут,
как будто родственницы дальней
по завещанью не найдут.
И если я, филон бессмертья
и обаянья светлый паж,
продам хоть строчку ради меди,
меня накажет карандаш.
И, девяносто раз ломаясь,
он будет горек, грустен, сух,
потом Москва распустит слух,
что я пишу, не улыбаясь.
Столица всех железных масок,
прости мой траурный мазок,
там, где сутулится масон
и кровь, не отходя от кассы,
переливает благодать
в свои веселые пробирки,
и автор должен без запинки
чужие вены угадать.
Вот Лена ― ей семнадцать лет,
она поэзии не любит,
она на лезвии «Gillette»
слепое горло приголубит.
Не требуйте ее души,
все это ― пепел, пепел, пепел,
так царский повар манит лебедь,
когда отточены ножи!