НА СМЕРТЬ БОРИСА ПАСТЕРНАКА
А кладбище покрыто копотью,
и нет спасенья от копыт,
с окостеневшим криком ― кто тебя?! ―
тюльпаны лягут на гранит.
Мы треугольники вбиваем,
чтоб камень с камнем породнить,
мы даже смелыми бываем,
когда зовут похоронить.
В награду за подземный бой
он был освистан и оплеван,
тащилась первая любовь
в кровавой майке Гумилева.
Надежда выпрямиться вдрут
горбатою надеждой стала…
Над старым Лебединым станом
пылал таинственный утюг.
А Вера в сторону брела,
в чужую телогрейку куталась,
плела косу… утрюмо куталась…
и правила жены блюла…
А Вера в сторону ― была?
Семь тысяч мертвецов вставали,
но годы были так страшны,
что нервы у осин сдавали,
а кленам впору бы стошнить.
И лишь подергивались усики
над золотою и березовой…
О, Русь, обклеенная узниками,
тебя ли видел в платье розовом?
Ты сел за весла переводчика,
благоволил к вам пьяный Фауст,
но разве этих перевозчиков
у нас в России не осталось?
Я понимаю ― сохраниться,
я понимаю грусть лица,
когда волшебная столица
гуляет гирькой подлеца.
Вот почему пришлось погорбиться,
а вдохновенье кровью кашляло,
и смысл земли вставал для каждого
в том, кто честней из нас прокормится.
Роняли белые цветы,
роняли руки на вокзал,
и не хватало запятых,
чтобы остановить глаза.
Десятилетних слов не ждешь,
десятилетних слов не дашь,
а ты не спишь, а ты идешь,
туда, где ложь, туда, где блажь.
Туда, где жирные ножи,
туда, где ржавая душа,
где люди, словно гаражи,
все греют старого ужа.
Твои стихи бегом, бегом,
ватагой мокрою и шумной
на позвоночник кипятком
и босиком по царским шубам.
Но я еще не все сказал,
о, май, малиновый и мелкий…
Когда остановились стрелки,
любимый день закрыл глаза.
Стареет седенькая местность,
где одуванчики в пыли,
и палачи твои известны,
они сидят в могучих креслах,
чтоб ваше имя похвалить.
Но для тебя хвала ― отрава,
для них хвала ― уже халва,
они не брезгуют направо
швырять медовые слова.
Их губы мягки и миндальны,
они нас знают наизусть,
за семь убитых ― семь медалей
поэты понимают пусть!
Прощай, помахивают гривами
всё те же бабы ― три сосны.
Прощай! За правдами и кривдами
в предсмертный день твоей весны.
И, заворачивая память,
где окровавленная плеть,
я обещаю вам не падать
или не попадаться в сеть.
Благословляю вашу злость,
благословляю вашу жесть…
То вбит не камень, вогнан гвоздь,
и холодна разлуки шерсть.
И пусто после вас совсем,
не соловьи ― одни воробушки…
А кто поет ― так те в Воронеже,
иль на нейтральной полосе.
Наш путь хоть голоден, но ясен,
и мы еще потреплем мир,
как это делал рыжий Разин
и хлебниковский говор лир.
А остальные все лжеклассики
и лжепоклонницы пускай
ползут с могилы восвояси
из окон пузыри пускать!
И, помолившись на дорогу,
я им еще забыл сказать,
что есть провинция у Бога,
как у поэтов ― благодать!..