ПАЛАЧАМ
Я не хочу с тобой водиться
так, чтобы не было души.
Давай ― ты синяя водица,
а я кувшинка, я ― кувшин.
Постой, оставь, ведь все мы глупые,
когда доходит до любви.
Вот, спотыкаемся о губы
и плачем ― значит, довели.
А довели нас звезды вешние.
две куце-красных смертных осени.
Зачем мы души к солнцу вешали,
а порванные сети сбросили?
Душой не выловили рыбки и ни любви.
Душа размякла и прилипла ― не отвели.
Я не хочу с тобой водиться.
Я ― чет, я ― нечет.
Душа не синяя водица,
а что-то нечто.
Вот в тишь идут твои любимые,
платочек-май в карман засунув,
Трясут копилкой сердца, милые,
и проверяют ― как там сумма?
Они друзья твои, поймете?
Нет, ни за что ― там душно в душах.
Смотрите-ка ― поэт в помете,
орите, он ваш новый Пушкин.
Раздавлен грязью. Грязь, по-моему,
пришла в продажном черном фраке
и за бутылкой терпкой браги,
вдруг лопнув, понесла помоями.
Уже не сны, уже не губы,
грязь в сердце, дело не до лиры.
Не жди, он все равно погубит,
а ты ему цветы дарила,
а ты ему дожди дарила…
От самых украинских тынов
до самых русых русских мест ―
Да здравствует палач Мартынов!
Да здравствует подлец Дантес!
Они велики, да велики.
Почет им, слава и курорт.
Давайте, милые, пиликать
и нажимать на свой курок.
Еще, еще… поэтов много,
но как назло ― такие гордые.
Вот ― Пушкин, Лермонтов, вот ― Коган.
Еще в кого? В какие головы?..
Мы ждем, мы от тоски сопрели,
ну, что же вы ― неужто не в кого?
Вчера, хоть мне и было некогда,
я познакомился с Сальери.
Он ― славный малый, любит музыку
и говорит. что сам пописывает,
что в музыке так много мусора,
лишь Моцарт ― страшная описка,
Я знаю, завтра за стаканом,
а может, за станком токарным,
В стране есенинского ситца
два-три поэта в Лету канут.
Пять встанут у судьбы на картах,
но сердцу Моцарта не биться.
Ему не ласковеть с апрелем,
не ужинать с лукавой Прагой.
Ты ― молодец, сеньор Сальери,
Хоть и оправдан… да, оправдан.
Оправдывают палачей.
О палачах ночами плачут.
А музыку включать зачем?
Того, убитого, не спрячешь.
Я знаю, я уверен в том,
что в зиму ту, а может, в осень,
Дантес слюнявил толстый том
того, кого он должен сбросить.
А сумерки глядели сладостно.
Был лес без мести и без меди.
Дантес! Он знал, что он прославится.
Как видите, он прав ― бессмертен.
Я с карапузами-арбузами
по пыльным дворикам пошатываюсь.
И карапузы не обуза мне,
хоть короли уже и шахи.
Я сам был королем когда-то,
хоть и пороли за бунтарство,
когда мы били из рогаток
чужие окна в чьих-то царствах.
За окнами, быть может, папа,
за синими ― чужая мама,
а нам все мало, мало, мало.
За окнами ― чужие парни.
Они и выросли ― Мартыновыми.
Ох, зря их мало молотили мы.
Теперь к ним разве подойдешь?
Теперь им разве слово скажешь?
― Почем, друг детства, продаешь?
По сколько ты берешь за каждого?..
Я заплачу. Ну хочешь, лисонька,
как ты, я буду добр и нежен.
Считай, свети луною-лысиной,
мне в полночь страшно,/ в полночь вешают.
Грабастай все, я рад давать,
а дуру-совесть в снег отгоним мы.
Давай друг друга продавать!
А может, вместе мы ― кого-нибудь?..
Дождь вышел. Наследил, нагадил,
ушел, все тихо, мирно, чинно.
Как много симпатичных гадов,
как мало ― некрасивых, чистых.
Уйдите, бабушка, вы дворник.
Вы подметайте мокрый дворик.
А мне вот с этим гражданином.
― Вас можно на одну… ― я, вежливый,
расстроенный, как пианино,
спрошу. ― Вас никогда не вешали?
Ох, извините, я ошибся,
ну да, конечно, мне не вас…
Но гражданин, уже без шика, ―
расстройство глаз под мненьем масс.
Я тороплюсь ― я знаю прессу.
Увидят ― набегут навалом,
чтоб имя нового Дантеса
у нас п печати ликовало.
Чтоб были Моцарты и Пушкины
и осмотрительней, и строже,
а если ярость тигром спущена,
то бить клеветникам по роже.
Дуэли никакой не будет,
она две тыщи длится лет.
Добро со злом ― для наших буден
убит Дантесом Архимед.
Они еще тогда в мир пасмурный
могли глаголить и рычать.
И трупы по дорогам сбрасывать,
используя его рычаг!..