ПЕТР ПЕРВЫЙ
О, белые деревни мозга
под рыжим лопухом волос!
Я одиночеством подростка
до лебединых шей дорос.
А дождь не голосит, не падает,
и в этой траурной тиши
ваш смех сентябрь гребет лопатою
на тротуар моей души.
А мне ― семнадцать. Я ― семьсотый.
Я Русь в тугих тисках Петра.
Я измордован, словно соты,
и изрешечен до утра.
А Петр наяривал рубанком.
А Петр плевать хотел на совесть.
На нем стрелецкая рубаха
и бабий плач царевны Софьи.
Ему бы гроб да место лобное,
чем Переславль в колоколах.
Снимайте платье, дура-лодка,
для поцелуя топора.
Как в небе облака вспотевшие,
что ждут свой выход, крайний срок,
во мне стоят полки потешные
все тех же одуревших слов.
Талант Петром судьбу толкует.
Смолит бока младой Фортуны
и перед битвою целует
заржавленные губы Тулы.
Говорит Петр
― Судьба! Я взял тебя нагою,
но, милая, на этот раз
мне так необходимо к морю
твоих холодных синих глаз.
Мне так необходимо к сердцу,
которое тоской прищемлено.
Заря висит, как полотенце
над белым тазиком Плещеева.
О, умывание, уныние,
О, кукованье баб российских.
Беременный мой флот улынивает
от вод багряных и балтийских.
Трусишка! Первенец! Русак!
Поют подолом паруса.
И грохают стальные пушки
смертельной, красною частушкой.
О, бравый бой, о, лапоть бранный,
с моею кровью в море плавай.
Любила вас моя нога?
Угу, агушеньки, ага!
Но только битва поутихнет,
над Русью, сиротинкой всей
навзрыд заплачет паутина
совсем прощальных журавлей.
По всей России стаи, стаи…
А на спине моей как будто
горят горчичники восстаний,
и крепко жалят банки бунта.
А слезы, словно звезды, катят
не от побед, а от провинностей,
и лень приходит стервой-Катькой,
и просит на печи подвинуться.
О, Катерина! Потаскуха!
Из-под телеги и солдат.
Давай с тобою потоскуем,
как год назад.
О Русь! Крестьянка изнасилованная,
не надо вам за мной подглядывать.
Зрачок растет, как подосиновик,
средь пыток и стрелецких ягодок.