УБИЙЦАМ МАЯКОВСКОГО
Стоит бубновая осень,
такая блудная осень,
умаялся я за трелями…
На поляне лысин
удивительные росы,
Маяковский, когда вы застрелитесь?
Всем вам,
всем вам,
с серой Сеною непросеянных мук,
посвящается моя сепия губ.
Подлецы прилизались
по лицу не вязалось,
что подлец есть подлец.
Лили злобу и зависть
и, презреньем плескаясь,
кто-то к сердцу подлез.
Притаился и замер,
от него на душе
пахло рыжей Рязанью
ненамыленных шей.
Ох, тепло мне,
тепло мне,
только сыро
с дураком,
как с дипломом,
ойкать в сытость.
Понимаешь, мы когда-то осень кончили,
перевидев боль по слякоти шальной,
это наши опечаленные очи
арестованы кровавой тишиной.
По тропинке пляшет с палочкой Исусик,
ах, осиновых крестов все прибывает.
Ах, Исус, ты первый гвоздь им, каждой суке,
душу взвывшую да к небу прибивают.
Сколько голых ты прибил, нет счета им,
он потерян, словно счет подлецам…
Грустью, варварством идут крещеные
за сиренями сердца созерцать.
С мордой матовой, опухшей, ухают,
кроют матом богородиц кухонных
и с разбитыми очами-окнами
над святою рассветают водкою.
Темному до палача ― шаг,
телкою мычит душа,
трижды битой тишиной,
ногами ― молока ей!
Я, старуха с рваным ухом, надою,
я пощечин ранним утром надаю.
Бо-го-ро-ди-ца!
Пусть не родится.
Ах, по скулам деревянным валит пот,
я отбила, я отбила руку,
у курносой у избы из карих пор
словно черт, повылезал уголь.
Ага! А гад тайгою пишется
и в гладиолус не надышится…
Загадываю я на гада ―
дай карты.
У поэта была
последняя осень
и последняя зима,
предсмертным снегом застеленная…
Маяковский,
когда вы бросите?
Когда вы
застрелитесь?!