ВСАДНИК ВО МГЛЕ
Как царский шарф,/ как рабский шаг,
во мне колышется душа.
Поет и пляшет… но не для,
где пуля-дура ― есть петля.
Тревожной свечкою горит
душа, и козыри свои
в горячем сердце гордо прячет,
а сердце плачет,/ плачет,/ плачет.
В морщинах повзрослевший луг,
в прощальных подхалимах ― округ,
и музы светлые вокруг
несут цветы на крик и окрик.
Я посажу их всех за столик
и выпью водки за спиной…
Холодный мальчик неба стоит ―
не только горя и пивной.
Когда повесит горизонт
на шею уток ожерелье,
я попаду под колесо,
я пулю запущу в висок…
и ни о чем не пожалею.
Опять на серые глаза
свои упреки сеет вьюга,
но только вспомнить бы, как звать
единственного в мире друга.
Я приглашаю в гости боль
и не боюсь бинтов на кости,
где заколочена любовь,
царит сквозняк стыда и злости.
На ваших душах только пыль,
как будто бы на старых книгах,
где все подчеркнуто до крика
и вымысел страшней, чем быль…
Кто разучился целовать,
тот станет самым зацелованным.
И нечего торжествовать ―
убито золото церковное.
Пусть верующих тьма и тьма
спешат, юродствуют и судят,
икона лучше, чем тюрьма
в воспоминаниях разбудит,
О, сколько приложилось уст
к доске ослепшей и холодной,
где нарисованы короны,
а трон не виден или пуст.
Но я клянусь своей лампадой,
клянусь еще горячим лбом,
что за могильною лопатой
нас ждет невысказанный дом.
В том доме ласковый хозяин
и остроумные весы,
там души взвешивает Каин,
смеясь в продрогшие усы.
Там потолок в два километра,
гостиная в семнадцать верст,
и наших судеб ― киноленты
там крутит охромевший пес.
От приговора их не скрыться
и никуда не убежать
считаться, плакаться… мириться,
любимых женщин утешать.
И, на грехи земные глядя,
придет молитвы горький час.
Скажите ― нет ее сейчас,
чтоб не увидеть… Бога ради!
Никто семь раз не умирал,
но если все увидеть в свете,
то от стыда, что столько врал,
второй себе попросишь смерти.
И, умоляя всех чертей
жизнь не показывать любимой,
останься лучше в нищете ―
как образ ангелохранимый.
Перекрести высокий лоб
своей судьбы… беги разврата,
и пусть прощенья просит гроб ―
могила вырыта по блату.
Пусть смотрит на меня металл,
и в комплиментах мрамор крошится…
Пусть даже рядом расположится ―
я в белых тапочках видал
всех, кто меня хотел усердно
направить на блестящий путь…
Бывает черный день у сердца ―
так белым днем у сердца будь.
Пусть состоится наш концерт,
где дирижером будет слава,
там, на Садовом на кольце,
где Мише Лермонтову сладко
смотреть на метрополитен
и думать: «Мне ль не улыбаться…»
Я знаю ― скоро ваша тень
придет с моим талантом драться.
Чугун не знает синяка,
и медь не ведает о шрамах.
Бессмертна белая рука ―
нагая падчерица славы!..