Взрослеют мысли тростника,
белеет горная тропинка,
идут ко мне через века
мастеровые поединка.
Лицо бубнового валета
я этой осенью пропью
И порох в голову набью
для всех старинных пистолетов.
Вот Лермонтов, прелестный черт,
презренье в золотой оправе,
он здесь гостит, он злобу славит,
блаженной грусти новичок.
Вот Пушкин, павший без полушки,
дневник седого соловья,
дуэли ― странные игрушки,
слепая родина моя.
А вот привычное нахальство,
как лоск от хромовых сапог,
и пахнет фальшь предсмертным вальсом.
и днем рождения ― собор.
В соборе души открывают
и так восторженно поют,
как бы могилы разрывают
и Воскресение дают.
На сердце объявленья клеят:
стрелять от трех и до семи,
пока затылок солнце греет.
О, Боже правый, осени.
Какие вам ключи гремят?
И кто вчера остался в гриме,
когда за ребрами моими
вы вздернули троих ребят?!
Один ― Есенин, этот прост,
он на ремне своем остался,
покачиваясь меж берез,
как проводник великих станций.
Он выпил, но не перепил,
он выбил вежливости шпагу,
он гнойный Век обматерил
и кровью брызнул на бумагу.
Ах, не язвите, футурист,
наследник краснокожей книжицы
Дороже мне бурлацкий свист
и то, что на плакат не пишется.
Писали ― честь, читали ― часть,
уже не месть, а просто ― масть,
уже не Русь, а просто ― грусть
И трижды проклятая пусть.
С какою долей парень свыкся,
миллионер земных тревог…
Зима ли вышла на порог,
или лежит Россия в гипсе?
Устал, помилуйте хрусталь
глаз, переставших понимать.
Мир, как злопамятный кустарь,
не разрешает помирать.
Вел все равно от слова ― бар.
Вор все равно от слова ― бор.
Я приглашаю вас на бал,
темно-коричневый набор.
Мой мир во льду, мой мир в снегу,
но, проклиная грусть Корана,
пусть наперегонки бегут
любовь,/ надежда,/ смерть/ и слава!