Полноте, батюшка, что ж мы всё кружим по лесу:
то поглядеть муравейники, то к водоёму.
Я… запыхался я, я уже меньше по весу,
дико помыслить, я у́же уже по объёму.
Три часа кряду я пробыл в объятьях природы,
носом дышал, выдыхал через рот, наслаждался.
Все эти заросли, поросли, чёртовы бороды, броды
я уже видел; достаточно, батюшка, сжалься.
Я уже знаю на вкус эту завязь и супесь.
Я уже вижу в гробу эти воды и почвы.
Что же… куда же мы прёмся, раззявясь, насупясь?
Не к магазину ль? Не к станции? Может, до почты?
Батюшка, правда, а что б не пройтись нам до почты?
Или до станции? Лучше всего к магазину…
Я улыбаюсь так лишь потому, что точь-в-точь ты
сделал похожим меня на Джульетту Мазину.
Я и не чаял, что заживо выберусь к людям.
Мне уж мерещатся дочки владыки лесного.
Я ведь не знал, что так долго мы странствовать будем,
я же ни спичек не взял, ни ножа, ни съестного.
Нет ни глотка, ни кусочка, ни даже окурка, ―
Батюшка, что ты! Я носом вдыхаю, ― при этом
грязь непролазная, ― скажем вот, «Литературка»
раз в неделю доходит, и то лишь по средам.
Может, на почту?.. А то ни газет, ни конверта…
Что ж ты, не видишь, родимый, куда нас завёл ты!
Ветер в листве? Ну, а то я не слыхивал ветра!
Вётлы седые? Да что ты, какие там вётлы!
И не объездчиком, всё норовят почтальоном
или обходчиком выглядеть, даже завмагом, ―
машут приветливо, но не в наряде зелёном,
слишком приветливо машут, ― с каким-то замахом.