Среди забайкальских пределов,
от чуждого взора сокрыт,
нетленный лама Итигэлов
в прозрачном отсеке сидит,
гарантом своих прорицаний
вернувшись в земную тюрьму,
один в Иволгинском дацане
сидит непостижный уму, ―
не идол, не труп, не оракул,
но дышит корнями волос,
как если б воздушный корабль
его в наши сферы занёс.
Ничто тот корабль не колышит,
он не существует вполне.
Лишь зренье бессмертного лижет
его на нездешней волне.
Сидит, освещаемый сверху
двенадцатый из Хамбо-лам.
Некспеху ему на поверку
к Живущему не по углам.
Ему не тепло и не зябко,
он не огорчён и не рад,
на нём островерхая шапка
и шёлковый жёлтый халат.
И люди различного званья
пред ним простираются ниц.
Науки и образованья
идут за министром министр,
вельможи, холопы и смерды,
а также ― искусства и спорт,
но всё-таки первыми ― судмедэксперты
по трапу восходят на борт,
но всё-таки первыми ― судмедэксперты
по трапу восходят на борт
познать драгоценное тело,
предсмертный не чувствуя страх, ―
им самое милое дело,
что всё превращается в прах.
Растравой для судмедэкспертов,
прорухой всех методов их,
сидит не восставший из мертвых,
не кукла из вечноживых,
а тот, с кем бессмертные девы
не носятся, будто с родным,
но преты, ракшасы и дэвы
по струнке стоят перед ним.
И сколько б они не пытались
распутать геномную нить,
не может спектральный анализ
хотя бы себе объяснить,
как собраны мягкие ткани
и медленной крови желе
дрожит, затаивши дыхание,
росой на отвесном челе;
хоть сердце его не трепещет
и очи огнём не горят,
но смерти носильные вещи
не отдал чудесный бурят.
И снова тут «музыка-музыка»
вплетается в пенье моё,
и русское-русское-русское
пронзает меня «ё-моё»,
я вижу слепыми глазами,
глазами, быть может, крота,
что сила Господня по-прежнему с нами,
а мы уже с пеной у рта,
что сила Господня по-прежнему с нами,
а мы уже с пеной у рта.