Забуду ль свой восторг щенячий,
слепые приступы его,
едва заслышу звук звенящий ―
цикад, кузнечиков, ― кого?
Ох, блядь, как много в этом звуке!
Всем сердцем я, всем ухом рад
ловить сей маленькой базуки
в меня направленный снаряд.
Дуб ― тот шумит, журавль ― курлычет,
сквозь сон собаконька ворчит,
сова во тьме о мышке кычет,
ручей смеётся и журчит…
А если, сука, не смеётся?
А если в ужасе своём
ползёт, в конвульсиях трясётся,
пока не канет в водоём?
Пенью ручья я тоже рад, но
меня охватывает жуть:
что если понял я превратно
всех символов и знаков суть?
А вдруг все прелести Природы,
во всей загадочности их,
не то, что мните вы, уроды,
не то, о чём ваш вещий стих?
Что, если роз благоуханье,
которым эта ночь полна,
не более, чем из Уханя
на нас идущая волна?
А вдруг все соловьи России
в неброских френчиках своих
всегда нас лишь о том просили,
чтоб мы потом простили их?
За что? А я откуда знаю?
Я им не сват, не брат, не кум.
Не внятен мне в окрестном лае
собак «Ом мани падме хум».
Не слышно мне под этим небом,
какие выбрала слова,
наушничая с Божьим гневом,
за мной следящая листва.
На небосводе ясен месяц,
а в перспективе ― ясен пень, ―
неверно понят мной их месседж,
нести довольно поебень.
Уж лучше я тогда молчок
про всё, чего не смог понять я,
покуда миру шлёт сверчок
свои ужасные проклятья.