Писем книга II
Письмо I. К Августу
Когда столь важны дела и столь многи правишь
Ты один, ружьем щитишь царство, исправляешь
Законами, и красу в нем нравами множишь.
Пользе общества бы я, Кесарю, нанес вред,
Если б утратил твое время долгим словом.
Ромул и вольный отец, и с Кастором Полукс,
По чудных действах в богов приятые храмех,
Пока с людьми на земле живучи, жестоки
Войны вершили, поля населяли, грады
Сзидали ― достойное получить заслугам
Благодарство не могли. Той, что злую идру
Сокрушил и страшные одолел уроды
Предуставленным с небес трудом знаменитым,
Узнал, что лишь смертию зависть смирить можно.
Кто искусство под собой прочих подавляет,
Блистанием тот своим раздражает, он же
Мертвый будет уж любим. Тебе мы живому
Почесть благовременну воздаем, сзидая
Олтари, на них твоим именем клянемся,
Признавая, что тебе ни минувши веки
Видели, ни будущи увидят подобна.
Но сей народ твой, в одном умный, правосудный,
Предпочитая тебя греческим и нашим
Вождям, о прочем судит образом не тем же.
И то лишь хвалит одно, то лишь одно любит,
Что далеко отстоит, что давно минулось;
Столь сильный друг древности, что готов божиться,
Что на Албанской горе музы сами склали
Десятьми сочиненны мужами законы,
И договоры царей с народом габийским
Иль с суровы сабины, и первосвященник
Книги, и старинные гадателей свертки ―
Буде для того, что сколь старее, столь лучше
Греков сочинении и римлянов книги.
На тех же весить весках хотим ― уж не нужно
И нечего говорить, ― прямо сказать можем,
Что мягки в сливе ядро, скорлупа в орехе,
Что мы наверх уж дошли счастья и искусней
Боремся, пишем, поем мазанных ахивов.
Буде стихи, как вино, лучше становятся
Со временем, знать бы я хотел, в сколько точно
Лет стихи могут достичь вышню свою цену.
Списатель, что за сто лет назад уж скончался,
К древним и совершенным иль к новым и подлым
Писцам должен быть причтен? Уставим известный
Предел, чтоб весь спор пресечь. Добр есть тот и древен,
Кому уж исполнилось сто лет совершенно.
Что ж, кому недостает один год иль месяц,
К коим причислить его ― к древним стихотворцам,
Иль к тем, коих и наш век и потомство презрит?
Изрядно меж древними того почесть можно,
Кому нестает один год иль один месяц.
Позволенным пользуюсь, и, как с хвоста конска
Выдирая волосы помалу, помалу,
Один за одним я год из ста убавляю,
Пока обманут падет, подобно громаде,
Что осыпается в круг, тот, кто к летописцам
Прилеплен и по годам ценит добродетель,
И дивится лишь тому, что уж Ливитина
Богиня освятила. Энний мудрый, храбрый
И второй Омир, словам судей буде верим,
Мало кажется тужить, чем сны Пифагорски
И обещанья свои вершиться имеют.
Невия в руки никто не берет, но знают
Все наизусть, как бы он новый был, столь святы
Все древние стихи. Сколь часто спор идет,
Кто лучший из двух творец: Пакувий иль Акций?
Мудрости ― той, высоты ― сей славы одержит.
Соравняется почти Афраний Менандру;
Плавтус сицилийского следы Эпихарма
Сблизи топчет и спешит к цели своей прямо;
Цецилий в движении страстей превосходит,
Нравов в описании искусством ― Теренций.
Сих твердит, сих в зрелищах, всегда люду тесных,
Смотрит державный Рим, сих имеет и числит
Творцов с веку Ливия до самых дней наших.
Народ право иногда судит; иногда же
Грешит. Если древних так хвалит стихотворцев,
Если так дивится им, что ничто над ними,
Ничто равно чает им ― судит он неправо;
Если некои места в них, мерой и старым
Слогом изображенны, многие суровым,
И многи подлым весьма признает ― рассудным
Себя являет, со мной и с правдою судит.
Не настою, ни сужу, что гнушаться должно
Ливия стихов, кои, помню, мне, младенцу,
Твердил к ладоням моим нещадный Орбилий;
Но дивлюсь, что оные кажутся исправны
И красивы, и совсем везде совершенны.
Если складна одна речь, если в них проглянет
Нарочитый стих другой ― неправо всю книгу
Затем станем выхвалять и ценить высоко.
Того я снесть не могу, что хулят, пятнают
Книгу не затем, что та груба, некрасива,
Но для того, что она писана недавно,
Ни древним прощение требует, но славу
И награду. Если б я хотел сумневаться,
Прямо ль басни Аттовы идут по шафрану
И по цветам, почти весь синклит сановитый
Вскричит, что я потерял весь стыд, охуляя
То, что поважный Есоп и Росций премудрый
Представили в зрелищах действием искусным;
Иль для того, что одно изрядно лишь мнится
Ему то, что возлюбил, иль затем, что стыдно
Кажется согласовать мнению молодших
И признавать, что забыть в старости то должен,
Что в молодости своей с трудом перенял он.
Кто ж Нумы творенье салийское хвалит,
И тем тщится показать, что он один смыслит
То, что, равно как и я, подлинно не знает;
Не мертвым он угождать и славу дать ищет,
Но нас, живых, укорять, нас и труды наши
Ненавидит с завистью. Если б столько грекам
Была ненавидима новость, сколь меж нами,
Что теперь бы древнего мы уже имели?
Что к общей пользе могли б всяк читать особно?
Как скоро, кончав войны, Греция в забавах
Упражняться начала и, счастьем обильным,
Впадать в сластолюбие, горячую склонность
Показала то к коням, то к единоборцам,
Резьбу, мрамор и костей слоновых взлюбила,
Втупила на живопись и ум свой и очи,
Услаждалась зрелищем, и звуком свирелей,
И, как маловозрастно дитя, что играет
При грудях кормилицы, что жадно желала
Достав, и насытився того, ― возгнушалось.
Нет того, что мы любить или ненавидеть
Вечно можем. Долгий мир и долгое счастье
Непостоянство рождать такое обыкли.
В Риме долго обычай бывал и забава
Иметь с утра самого отворенный дом свой,
И законы изъяснять тем, которы помочь
Законов и знание нужно себе мнили,
Надежным лишь людям в долг давать свои деньги,
Слышать стариков совет, наставлять молодших,
Как растить имение, как умалять страсти.
Непостоянный народ отменил ту склонность,
К одному уж прилежит только стихотворству,
Дети и суровые отцы, уж листами
Венчанны, на ужине стихи сочиняют.
Я сам, что век не писать стихов обещался,
Лживей парфян становлюсь, и пред всходом солнца
Прошу бумагу, перо и ящик чернильный.
Кто неискусен в морском деле, не берется
Корабль править. Не дает больному лекарство
Разве тот, кто знает дать; врачи обещают
То, что зависит от их нужного искусства;
Кует железо кузнец; плотник бревно тешет;
Стих сплошь и ученые и невежды пишем,
Сколько, однако, добра в себе заключает
Порок сей и легкое безумство, ― послушай.
Стихотворец редко скуп и богатства жаден;
Стихи любит; об одних стихах он печется,
Урон всякий, побег слуг, пожар опечалить
Не могут; ни другу он, ни питомцу козни
Век не строит; зелием кормится и черным
Хлебом. Хотя он ленив к войне и негоден,
Полезен отечеству, буде ты признаешь,
Что великим малые вещи пособляют.
Уста шепетливые, нежные младенца
Складно речь изображать стихотворец учит;
В самом мягком возрасте от скверных отводит
Речей ухо, и потом сердце исправляет
Сладким наставлением, изгоняя зависть,
Суровость, гордость и гнев. Поет дела славны,
Собит наступающим временам примеры,
И убогим и больным подает отраду;
Чистых юнош и девиц, мужа неискусных,
Лики кто бы научил священным молитвам,
Если б не произвели музы стихотворцев?
Просят чрез них лики те помочь, чрез них чувствят
Бога присутствующа исполнять их просьбу,
С небес умоляют дождь мудрою, умильны,
Мольбою, опасные отгоняют бедства,
Отвращают недуги, мир нам доставляют;
Чрез них венчают плодов изобильством лето;
Стихами вышни боги, стихами подземны
Умилостивляются и гнев свой смиряют.
Земледельцы древние, сильны телом люди
И малым счастливые, собрав свою жатву
И в те праздничны дни дать отдых ища телу
И уму, кой в надежде конца труды сносит,
С сотрудившимись, с детьми, с верною женою
Земле ― свинью, молоко ― Пану приносили,
Вино, цветы ― духу, кой помнит сколь жизнь кратка.
В таких изобретенна забавах отважность
Фесценински на стихах деревенски брани
Произвела, коими взаимно друг другу
Против ответствовали тые поселяне.
Вольность та долго, на всяк год возобновляясь,
Приятно шутила в них, пока уж игра та,
Свирепей став, в явную ярость обратився,
Честным домам досаждать стала безвоздержно.
Жалобу принесли те, которых кровавый
Зуб той узрыз, и прочи, коих не коснулся,
Участие приняли в общем уж опастве,
Так, что уставлен закон и казнь на тех, кои
Стихи станут сочинять кому в укоризну.
Склонность творцов тогда страх отменил уж казни,
Хвалить и забавить те принуждены стали.
Греция, плененная, гордого пленила
Победителя свого и ввела науки
В дикую Италию; тогда спадать стали
Суровы сатурнские стихи и прогнала
Искусная чистота грубость и яд древний.
Долго, однако, потом стояли и ныне
Еще не изгладились следы поселянства,
Ибо поздно римляне греческие книги
Честь стали и по войнах пунических только,
В покое видя себя, искать прилежали,
Что полезного в себе Софокл, Есхил, Феспис
Содержат; тогда ж они на свой попытались
Язык сочинения перевесть творцов тех,
И нравился им свой труд, ибо народ римский
С природы умом высок, острый и довольно
Плачевну изображать суровость угоден,
И смеет удачливо, но скрести стыдится
И боится, пишучи, поправлять и херить.
Мнится, в сочинении комедии мало
Быть трудности, для того что в ней слово идет
Часто о подлых делах и обыкновенных;
Но столь больш она трудна, сколь меньше надежды
Прощение получить, когда неисправна.
Смотри, Плавтус каково нрав изобразует
Юного любителя, отца домостройна
И хитрого сводника; смотри, сколь Доссенус
Жадными искательми обедов докучен,
Сколь он, оплошно обут, по полку тащится;
Видно, что деньги копить он лишь суетится,
Беспечален ― прямо ли, криво ль повесть идет.
Кого на позорище ветреная славы
Колесница вознесла ― от лица зависит
Зрителей его покой: буде те зевают ―
Унывает; дуется ― когда те прилежны;
Столь мала, сколь легка вещь сильна и довольна
Уничижить иль вознесть славолюбно сердце.
Я охотно отстаю от всякой потехи,
Если с отказу венца сохнуть я имею,
Иль разжиреть, когда той будет мне дозволен.
Часто еще смелого стихотворца гонит
И страшит то, что числом большие, хоть честью
Подлее и нравами грубые невежи,
И всегда готовые с всадниками в драку
Вступить, буде спорят им, в средине игрища
Медведя или борца требуют предерзко,
Ибо услаждается чернь вещми такими;
Да и сами всадники уже ждут утеху
Не от ух, но от очей, которы не сильны
Дать разве минучее и тщетно веселье.
Четыре иль более часов занавеска
Опущена и стоят действители немы,
Пока бегут конницы полки и пехоты.
Тащат царей за плечми с связанными руки,
Едут возы разные, и корабли плавлют,
Несут плененный Коринф из слоновой кости, ―
Если б Демокрит еще в живых был, смеялся б,
Видя, что целый народ глаза свои втупил
На зверя, составленна с рыси и верблюда,
Иль на белого слона. Гораздо прилежней
На народ бы он смотрел, чем на игру саму,
Больше в нем, чем в зрелищи, находя забаву.
Повести ж писателя возмнил бы глухому ―
Рассказывать баснь ослу, и правда, кой силен
Голос грохот зрелищей преодолеть наших?
Гарганск лес реветь возмнишь, иль море тосканско ―
С таким шумом смотрятся игры, и искусства,
И богатство, с чуждого принесенно края.
Оным преискрашенный действитель, как скоро
Предстанет на зрелище, народ тотчас руки
Сложит, удивляяся. Промолвил ли слово? ―
Нет еще! Чему ж народ столь сильно дивится? ―
Шерсти, тарентинскою выкрашенной краской,
Котора фиалкову цвету подражает!
Но дабы не чаял ты, что я осуждаю
С зависти ремесло то, в коем успевают
Другие и кое я отправлять не склонен,
Ведай, что мне кажется, что и по веревке
Ходить стихотворец тот может, кой напрасно
Силен в сердце возбудить моем беспокойство,
Раздражить, и усмирить, и ложными в мал час
Страхами меня, как волхв искусный, наполнить,
И то в Афинах меня, то в Фивах поставить.
Но если Аполлина достойный дар хочешь
Дополнить ты книгами и дать стихотворцам
Нову силу восходить на верх Еликона
Вечно зеленеюща, Кесарю, потщися
Благосклонно облегчить нужду и тех, кои
Читателю вверить свой труд предпочитают,
Чем гордого зрителя претерпевать нежность.
Правда (чтоб и о себе не минуть мне слово),
Часто много мы себе, сами стихотворцы,
Зла приключаем, когда тебе, утружденну
Иль упражненну в делах важных, мы приносим
Книги свои; когда мы в досаду приймаем,
Если кто из друзей смел осудить один стих,
Когда уж прочтенные стихи повторяем
Непрошенны, когда мы жалуемся горько,
Что наш в сочинениях наших труд не виден
И не примечается скрыто в них искусство,
Когда льстим себе, что ты, как скоро услышишь,
Что знаем стихи писать, тотчас ты собою
Должен нас в милость принять свою благосклонно,
И нужду нашу прогнать, и писать заставить.
Нужно, однако ж, тебе совершенно вызнать
Певца добродетели, искушенной в мире
И в войне, чтоб не предать ее стихотворцу
В руки недостойному. Александр великий,
Взлюбив Херила, ему за стихи нестройны
И грубые царский дар дал ― много Филиппов.
Но как чернило пятнит чего ни коснется,
Так худой творец дела худыми стихами
Помрачает славные. Тот же Александр царь,
Кой столь дорого купил так смешную книгу,
Указ выдав, запретил, чтоб, кроме Апелла.
Никто писать, ни кроме Лисиппа из меди
Лицо сильного дерзал вылить Александра.
Если бы того царя разум, столько острый
В художеств различии, хотел ты заставить
О книгах и о дарах судить девяти сестр,
Клялся б ты, что в грубых он родился Беотах.
Тебя же не остудят суд твой и обильны
Дары, коими себе в славу наградил ты
Любезных тебе творцов Варья и Марона,
Да и подлинно, не столь медные кумиры
Изображают лица черты совершенно,
Сколько в сочинениях своих стихотворцы
Знаменитых людей уж и нрав изъявляют;
Ниже бы я предпочел подлые сатиры
Сочинять, чем важные описывать действа.
И земли пространные, и реки, и царства,
Варвар покоренные, и сильные твержи,
Горам наложенные, и войны, тобою
Совершенны счастливо от восток до запад,
И заключенны врата миростража Яна,
И римску в твоих руках власть, парфянам страшну.
Если б воли равная во мне была сила.
Но ни подлые стихи твоему приличны
Величию, ниже я дерзаю приняться
За дело, кое мои силы превосходит;
Знаю же, что глупая прислужлввость скучит
Тем самим, коих ласкать чаем, наипаче
Когда стихами свою ревность являть ищем.
Доле помним и скорей то перенимаем,
Чему смеемся, чем то, что мы чтим и хвалим.
Я и себе не хочу докучной прислуги:
Ни в воску видеть себя вылита дурнее,
Ни выхваленным в стихах глупых быть желаю,
Чтоб не краснеть мне с такой почести обильной;
И с писцом моим в один ящик непокрытый
Уклав меня, не снесли в ряд, где продаются
Ладан, перец, и духи, и прочие вещи,
Кои ввертываются в негодну бумагу.