Сатира II. На зависть и гордость дворян злонравных
Аретофилос
Что так смутен, друже мой? весь в знаках печали:
Бледен, очи все в слезах, темны, красны стали;
Задумчив, как хотевший патриархом стати,
Когда лошади свои раздарил некстати;
Сух и худ, как подьячий в вотчинном приказе,
Когда казнь за взятки, смерть сулена в указе?
Цугом ли запрещено ездить, или злато
На ливреях иль платье носить пребогато?
Карт ли не стало в рядах иль вина драгого?
Отец, знаю, что живет и матерь здорова.
Что молчишь? разве в устах и речи пропали?
Не знаешь ли, что друг есть полезен в печали
И что много пользовать может совет здравый,
Когда по нем поступать не претят злы нравы?
А, а! дознаюсь я сам, что тому причина:
Дамон на сих днях достал перемену чина,
Луцию лента дана, Туллий деревнями
Награжден ― ты с славными презрен именами.
Рода знатность забыта и над гербом латы
С царскою короною ― знаки в поле златы;
А зависти в тебе нет, как в попах соборных,
Как в бабах из богадельнь, по природе вздорных.
Дворянин
Не худо ты отгадал; да мне не завидно
Одному, но знатным всем стыд небезобидной:
У кого еще не все стерты с рук мозоли,
Кто лаптями торговал, кто продавал голи,
Кто горшком с подовыми истер бедно плечи,
Кто извозничал в Москве, кто лил сальны свечи ―
Тот честен, славен, богат, тот в чинах сияет,
А во мне благородство стонет, воздыхает.
Предки мои за семьсот и четыре лета
Имя несли хвальное, чудо были света:
Прапрадеда прадед мой сам владел собою;
Дед прадеда много войск топтал с похвалою;
Отец его на море целым флотом правил;
Кого так, как прадеда, свет когда прославил?
Деда имя, славного умом, славна делы,
Все света исполнило четыре пределы.
Каков же мой отец был ― кто того не знает?
Паллас, Марс, судилище об нем воздыхает:
В делах войны искусен, ран полно все тело;
Битвы, осады, миры ― все то его дело.
Посмотри, коли хочешь, салы нашей стены ―
Увидишь тут чудные и славны премены
Фортуны, одоленны всегда им счастливо
(Что он смертью побежден ― мне немало диво).
Медалей, цепей златых по нем сто остались,
В стаканы я перелил, чтоб не завалялись.
В гражданском правлении, ей, был не последен ―
Ришелье и Мазарин пред ним в делах беден.
В науках весьма глубок, над книгами ночи
Просиживал ― тем горбат был и слаб на очи.
Библиотека его предивная была,
Хоть не очень велика ― совершенна слыла;
Книги разны собраны по лучшей примете
(Помню, книга в них была добра о пикете);
Мне было хотелося убрать ими стены,
Да мышей побоялся: вещи они тленны;
Затем на цуг променял лошадей изрядных,
С нея же шесть себе сшил кафтанов нарядных.
Одним словом, с трудностью можно рассудити,
Что в нем больше ― шпагу ли иль перо хвалити:
В обоих бо совершен, украсил он оба,
Муж достоин в веки жить и чужд быти гроба.
Возьми ж опять побочных всех моего рода;
Не умалил никто честь, что дала природа:
Адмиралы, вожди войск, судьи чрез все время
Главные ― моей крови все то одно племя.
Рассмотри гербовники, грамот виды разны,
Книгу родословную, записки приказны ―
Увидишь дела моих предков и кто были;
Николи вторыми те, ей, в людях не слыли,
А всю славу, всю ту честь достали трудами,
В мире нравы, а в войнах проворны руками.
Разсуди ж ты потому, сколь легко терпети,
Столь славны имев предки, славы не имети?
Аретофилос
Вижу я правость твою и скорби резоны,
Да позволь, если можно, сказать без препоны
И мне мое мнение, дружески советы;
А притом ведай, что я лукавых приметы ―
Лесть, похлебство ― не люблю, но что помышляю
В сердце, то и устами другу открываю.
Не пустое дело есть знатная порода;
Знаю я, сколь изящно славного быть рода,
Носить на себе имя, еже вечна слава,
Знаменитое в войнах, в хранении права;
Но то, когда потомок, предкам подражая,
В путь добрых ся направив, отбегает злая,
Когда делы хвальными в пользу всех сияет,
От себя себе красу ― не от своих чает.
Признаю, что с корене сего так рожденны
Отрасли неправедно бывают презренны,
Что неправо заслуги забыты бывают
Предков, когда потомки в нравах успевают,
И в равном достоинстве что предпочесть должно
Благородного ― спорить никому не можно;
Но что, когда корень здрав, да отрасли гнилы?
Ведь те уж не так честны, не так уж всем милы.
Спросись хоть у пьяницы, таковы ли дрожжи
Любы ему, как пиво, ― отречется трожжи.
Знает он, что с пива те славные остатки,
Да плюет на то, коли не, как пиво, сладки.
Благородство голое, добрых дел лишенно, ―
Суетно для ленивых имя вымышленно,
Которые, крася ся чуждыми делами,
Хвастают честью, юже не достали сами.
Верю: мужества предков летописцы полны,
Грамоты, в гербе знаки ― доводы довольны;
Да что в сем собрании славы неполезной,
Коли ничто показать можешь в поднебесной?
Разве ссохший пергамент, который чрез лета
Долгая от червей мог избежать навета.
Коли, с хвального ключа ведучи начало,
Ничего не имеешь, чтоб роду пристало,
Глупою только надут гордостью не в меру, ―
Лошадям только годен для статей к примеру;
Не пользует, верь, зваться хоть цесарско чадо,
Коли нравом грубее, неж пасущий стадо.
Добродетель, к природе знатной соплетенна,
Благородного чинит во всем совершенна;
Труды, разум, прилежность и добрые нравы
Лучшие благородству суть и крепки правы.
Победил ли сам враги? дал пользу народу?
Устрашил ли действами Нептуна власть ― воду?
Сокровища ль царские тобой умноженны?
Презрев покой, подъял ли сам труды военны?
Иль, коли случай, младость в то не допустила,
Впредь в том показать себя есть ли ум и сила?
Изрядно можешь сказать, что ты благороден,
Ахиллу иль Гектору можешь счесться сроден;
Иулий и Александр и все мужи славны
Могут быть предки твои, лишь бы тебе нравны.
Ты сам, праотцев своих славу исчисляя,
За труды их, сам сказал, была им честь тая:
Иной в войнах победил, претерпел страх, раны;
Иным в море недруги и валы попраны,
Иной правду всем чинил, бегая обиды, ―
Всех достоинства были различные виды.
Тем если б ты подражал, право б мог роптати,
Что тебя за другими и в пару не знати;
Что иссох уже, извял, в переднях зевая,
Когда встанет фортуна ― с хлопцы ожидая;
Что спина, шея болит, жертвуя и мухам:
Им же доступ позволен к временщичьим ухам.
А ты, друг мой, рассмотри, есть ли хотя мало
В тебе, чтоб красу твоих имени придало.
Где военные труды, иль дел тех наука?
Ты об них и не слыхал ― дядька твой порука.
Как войско расположить, как раскопать шанцы,
Столь дико тебе, как нам ― китайские танцы;
Осады, окоп, наступ когда поминаю,
Чаешь ты, что арапским языком болтаю;
Блеск мечей и звук пушек ужаснее грома
Мнятся; не в поле сохнуть ― любишь толстеть дома.
Как тебе поверить флот? ты лодкой не правил;
Рыбу, что живет в воде, ловить уж оставил;
Корабль ти кажется гроб, веревки ― удавка,
Море ― ад, парус ― саван, буря ― житью сбавка;
Компас, правило в судах столь тебе знакомы,
Сколь сибирским вотякам мраморные домы.
Правительство гражданско николи не снилось
(Разве в полици за блядь посидеть случилось).
Гроциус и Пуфендорф и римские правы ―
О тех помнить нечего: не на наши нравы.
Так ин Уложение? ― трясешь головою,
Что то за зверь, говоришь, хоть уж с бородою.
Как доходы умножать, как прекратить бедства
Народа, лишно тебе мнится ― шутки детства.
Оставляю науки высшего степени:
Тех не только существо, не видал ни сени;
И знаю, что те у нас уж вышли из моды:
Нескладно ученым быть и знатной породы,
Неполезны те? ― быть так! Да в чем пользу знаешь,
И того, ей, в тебе нет: в злой глупости таешь.
Не только ж гол знанием, но так тебе мило
То, как, попросту сказать, дьяволу кадило.
Вместо знания прав и как свою весть волю,
Вместо искусства, как плыть по мокрому полю,
Вместо управления военного дела ―
В распестренных бумажках вижу тебя смела.
Разложив табор велик в фараонном бою,
Дерзок приступ терпиши сущих пред тобою.
Не страшит тя бел металл, ни бомбы златые;
То твое войско побьют, то ты рвешь иные;
Осторожен, чтоб не мог неприятель знати,
Где твой воин слабее, где б легче достати;
Тасуешь полки твои сколько стает сила,
Чтоб недруга коварна надежда прельстила;
Как сова, распяливши на все страны очи,
С оружием в руках день бодрствуешь и ночи.
Напоследок, как сия уж кончится битва,
Трудней тебе без дела сидеть, неж как бритва
Тупа по твоей браде, не смоча водою,
Грубого влачима есть барбера рукою;
Легче дьяку не рыгнуть, теши в щах поевши,
Писцу не чесать главу, на край стула севши.
Непокоен, ищеши, где войну зачати,
Иль аламброю гремя, иль костьми стреляти.
Когда же ночь застигнет, неприятель станет,
Тогда уж тебе скука, тогда скорбь настанет;
И небом и землею клянешь человека,
Что во сне погребает пол своего века.
Что же, когда умным быть уж тебе наскучит,
А воля, в чем вскормлена, того искать учит, ―
Собрав друзей, по виду имя то носящих,
Внутри же злословием против тя смердящих,
Флот целый велишь принесть плетеных сосудов,
Отъемлющих главе ум, силу прочих удов,
Ведущих к пристанищу злу и беспокойну ―
В болезнь и в бесславие, в скудость непристойну;
Тотчас с стула сам скоча, конопать осмотришь,
Не идет ли где хоть дух, в микроскопий смотришь.
Та же малы ладии разделив всем вскоре,
В сладкое беспамятства впускаешься море,
Правишь, сказываешь ветр и тщишься чрезмерно,
Чтоб кто не сбился с пути, всяк плавал бы верно,
И толь искусство морских в палате сияет,
Что, на твердом спя полу, всюды тя качает.
Вот уж о знаньи твоем, как платье носити
И прочий убор, ― слова нельзя говорити;
Плод сей долголетнего пути в краи чужды
Есть трудов прилежности; не без многой нужды,
Недаром ты потерял деревни, пожитки:
Знаешь, что фалды должны тверды быть, не жидки,
В пол-аршина глубины и ситой подшиты, ―
Если кафтан согнешь, то б станом не покрыты;
Обшлагу какову быть, сколь клинья высоки,
Сколь в грудях окружности, клапаны широки ―
Твое дело, и сам Рекс ничто пред тобою,
Только что ты усты, он проворен рукою.
Вкус в платьях опять кому больше есть знакомый?
Растрелли столь искусно не весть строить домы,
Как ты ― кафтан по вкусу, по времени года,
В нем же богатству ни в чем уступает мода.
Что летом, что весною, что осенью кстати,
Что зимою для верху и чем подбивати,
Какой металл приличен: сребро ль или злато ―
Лучше тебя иному знать уж трудновато.
Ликург когда составлял народу уставы,
Когда Минос критянам славные дал правы,
Не столько осторожны имели поступки,
Как ты, когда в град идешь для парчей покупки.
Тут-то правила разны щегольства и моды
Рассмотреть должно тебе, исчислить и годы
Свои, чтоб, как цветущи суть возраста леты,
Так блистательны в платье твоем были цветы;
Тут воздуха, времени и места все виды
Примечать, чтоб искусству не было обиды,
Чтоб в граде зелен кафтан не досаждал глазу,
А в поле чтоб уступал всяк позумент газу,
Чтоб бархат в иулии не тягчил бы тело,
Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело,
Но знал бы всяк свой предел, право и законы,
Как попы искусные всякого дни звоны.
С каким искусством власы стрижены, подвиты,
Как в мешке завязаны, пудрою набиты,
Котора, с них падая на платье богато,
Трудность дает рассудить, что в них лучше ― злато,
Иль ею расписанны фигуры различны,
Столь великодушию, щегольству приличны.
Где ж в открытии сыскать табакерки можно
Стольку нежность? В ступаньи столько осторожно
Подгибаешь колена, пальцы направляешь,
Что хоть ходишь, танцовать многим ся являешь.
Во всем, от пят до главы, совершенство всюды,
Все в согласном убранстве радуются уды,
И можно б совершенным в щегольстве тя звати,
Если б щегольству имя совершенства кстати.
Да не сии, я сказал, благородства знаки:
Внутрення краса красна, прочее все ― враки.
Достоинство сильно есть, если рассуждати
Хочешь, кого почитать, кому славу дати;
Впрочем, тому, кто род свой с древнего начала
Ведет, зависть, как свинье узда, не пристала.
Что гнуснее, как совесть иметь неспокойну,
Видя, что муж получил бедный мзду достойну!
Еще б прилично было знатна сущу рода
Тужить, коли той высок, его же природа
Сколь низка, столь и нравы плохи и развратны,
Ни отечеству добры, ни в людях приятны;
Если же противное зрит в том человеке,
Радоваться уж должен, что есть в его веке
Муж таков, иже делы род свой возвышает
Добрыми и полезен всем быть начинает.
Множество благонравных высокого чина
Есть благополучию общества причина.
И столь меньше воздыхать обиды нас нудят,
Сколь больше святы нравы тех, иже нас судят.
Что ж в Дамоне, в Луции и в Туллии гнусно?
Что, как их награждают, тебе насмерть грустно?
Благонравны те, умны, верность их немала,
Слава наша с трудов их нечто восприяла;
Только что прапрадеда прадед их собою
Не владел и счесть годы не могут с тобою;
Ночто в том? Как роду той твоему дал славу
Первый, так первы сии дают своим праву.
Твоих знают за семьсот и четыре лета,
Да ведь не тогда было творение света.
Край же рода немного и всех утешает:
Всяк бо аще добре свой рассмотреть желает,
В сохе сыщет начало блистательну роду;
Часто адмиральский дед таскал в дворы воду,
Но добродетель того славна быть причина,
Что, подлость отложивши, первого стал чина.
Адам князей не родил, но едино чадо
Его сад копал, другой пас по полям стадо;
Ное с собой в кивоте спасл все себе равных
Простых земледетелей, богу только нравных;
От сих начало всем нам, ― убо чем гордимся?
Предков имя не красит, аще мы лишимся
Нравов добрых и труды не явим нас быти
Достойных так, как предки, и нам в людях слыти.
Ни подлость рода может право возбраняти,
Чтоб трудами добрыми мзду не получати.
Славней есть скудость рода нравы украшати
Добрыми, нежли злой нрав титлом прикрывати.
Плешивость Иулию не отняло славы:
Лаврами бо ю прикрыл и добрыми нравы.