Я помню смутную тревогу,
тоску с закушенной губой.
Она жила через дорогу
в дощатом домике с трубой.
Мужской своею частью домик
к ней испытал живую страсть:
голубоглазый грузчик Додик
вслух обещал ее украсть.
Мне эти бредни не претили.
Мне нравился развал, содом,
разбросанный по всей квартире,
с тех пор как помню этот дом,
с моих тринадцати и старше,
разноязыкий инвентарь.
Мать у нее была кустарша,
отец, естественно, ― кустарь.
Они клепали что попало,
до истощенья всех систем.
Но денег в доме было мало,
точнее, не было совсем.
Волна халтурная спадала,
терялась будничная связь.
Он пил, она недоедала
и, наконец, надорвалась.
Пошел молитв и завываний
зубной налипший порошок:
как плохо стало всем без Фани,
как раньше было хорошо…
Отец, заплаканный и слабый,
был прошлой жизнью покорен.
Но спал с какой-то пришлой бабой
неделей позже похорон.
Они шептались зло и глухо,
кровать скрипела, он вставал
и дочь от холода и слуха
тяжелой шубой укрывал.
тоску с закушенной губой.
Она жила через дорогу
в дощатом домике с трубой.
Мужской своею частью домик
к ней испытал живую страсть:
голубоглазый грузчик Додик
вслух обещал ее украсть.
Мне эти бредни не претили.
Мне нравился развал, содом,
разбросанный по всей квартире,
с тех пор как помню этот дом,
с моих тринадцати и старше,
разноязыкий инвентарь.
Мать у нее была кустарша,
отец, естественно, ― кустарь.
Они клепали что попало,
до истощенья всех систем.
Но денег в доме было мало,
точнее, не было совсем.
Волна халтурная спадала,
терялась будничная связь.
Он пил, она недоедала
и, наконец, надорвалась.
Пошел молитв и завываний
зубной налипший порошок:
как плохо стало всем без Фани,
как раньше было хорошо…
Отец, заплаканный и слабый,
был прошлой жизнью покорен.
Но спал с какой-то пришлой бабой
неделей позже похорон.
Они шептались зло и глухо,
кровать скрипела, он вставал
и дочь от холода и слуха
тяжелой шубой укрывал.
