дождь присылает секундантов ―
двух неноябрьских повес:
один ― сентябрьский дотепа,
другой ― декабрьский балбес.
прозрачны оба и стеклянны,
и ростом выше всех минут,
и ростом выше всех мгновений ―
тех, что невидимо растут.
и чем прозрачней это сходство
и чем стекляннее оно,
тем ослепительнее вызов,
и тем полночнее окно.
созвездий беглых без названий
так много в небе в этот раз,
их безоружное сверканье
вооруженный ловит глаз.
но, отложивши телескопы
и взяв гусарский свой лорнет,
я, наконец, моим повесам
бросаю грозное: привет!
один ― сентябрьский ― взволнован,
другой ― декабрьский ― тем бо.
один ― бормочет стих Бодлера,
другой ― декабрит из Рембо.
меж тем, сквозь грохот отдаленный
был отдаленный слышен цвет,
его оттенки грозовые
казались синью многих лет,
его созвездья и названья,
встречаясь в разной темноте,
ломали раз погасший воздух,
чтоб разломать его затем.
но отдаленнее, чем грохот,
и отдаленней, чем Бодлер,
казался ливень, наклонившись
в глухом таинственном седле,
он отдалялся, словно полночь,
и приближался, словно ночь…
(походка всадника такого
могла ль чего-нибудь не мочь?)
его ночные секунданты
в лорнете высились моем:
поодиночке ― фехтовально,
по-огнестрельному ― вдвоем…
он был ночней, чем само время,
он был дневней, чем ночь сама,
он сумрак, сломанный недавно,
опять задумчиво ломал.
смывая время с циферблатов
тяжелых башенных часов,
хотел он будто саму вечность
закрыть на каменный засов.
его задумчивая сила
была так вогнуто-стальна,
что я, лорнет забросив в ножны,
стал неподвижно и стал на —
против грохочущего цвета
с его оттенком роковым,
чтоб род оружья выбрать вместе
безалкогольного, увы!