МОНАСТЫРЬ
1
гадалкой ночи реет,
вокруг звезд летает
и лучи их заплетает,
словно косы дочерей.
смотрят горные уступы
на полет хрустальной ступы,
на поющий путь метлы,
ликом грозны и светлы.
вот дубовый монастырь,
бочек обручи ночные,
ягод кислые листы,
осень ― разные чины им.
мха монахи пировали,
люд брусничный валом валит,
в окнах ― синяя слюда
зимовавшей стрекозы,
залетающей сюда
волей бабушки-грозы,
комариным голоском
гриб пищит, крутя носком.
бородатая икона
свежевспаханной земли,
над оврагами закона
чудным запахам внемли!
опрокинул бочку ― брага
потекла по дну оврага,
И пьянеющим кустам
пчелы двинулись к устам,
звук пчелиного набата,
словно золото во мху.
борода хмельной лопатой
окунулася в уху.
и рыбак кому-то ложкой
деревянной погрозил.
веселящиеся мошки,
в речке плещутся язи.
бочки катятся, другие,
ночи обручи тугие,
и рассвет, как пьяный нищий
выбивает пяткой днище
и дубовых же людей
шапкой кличет веселиться, ―
но у бедных желудей
унесла молитва лица.
а хмельная позолота
облезает на воротах.
монастырскими кудрями
машет леший или лось?
разной нечисти и дряни
столько за ночь развелось!
в монастырские подвалы
бочки прятали бывало,
звон загадочный монет
и лучины алчной свет,
и монет чеканки той
профиль осени златой,
сторож пьяный не заметил,
кто-то темный, ликом светел,
будто он сошел с иконы,
в складках памяти суконной,
шаг усталый, человечий,
умоляя, тают свечи,
на коленях темнота,
пали истовые тени,
словно жалобы кнута,
словно руки просят денег,
с блеском тайны позабытой
широко глаза открыты,
будто звездный поводырь
в ночь ликующего пенья,
в ночь слепого вдохновенья,
в ночь отчаянья воды,
наяву сверкнул иль снится
терем, брошенный ресницам?
теням грозного суда ―
окон синяя слюда.
эти складки возле губ ―
это дерево упало,
и темнеют на снегу
ветви скорбно и устало.
угол, грезы паука,
серебро и паутина,
с замирающей лучиной
реет смуглая рука
в перстнях странствия ночного
вдоль зубцов монастыря.
ветра, духа ли печного
сумрак стоны растерял?
его волосы, беззвучно
ниспадавшие на плечи,
заслоняет призрак тучный
свежевыбеленной печи
и взметает шумный ворох
над смирением волос
пожелтевших приговоров
синим шалостям стрекоз.
и качнулись тени враз
на краю бездонных глаз,
как разбуженные девы
пеньем пропасти внизу,
вопрошающие: где мы?
безучастную лозу.
сторож с сонным фонарем,
шапка ветхая на нем,
это даль кладет поклоны,
елей частые кресты,
это знак перстов зеленых
белолицей бересты.
златотканные враги
и ковер с пушистым брюхом
жадно кушали шаги,
скрип ловя персидским ухом.
свечи бросились бежать,
пламя в ужасе теряя
и одеждой задевая
настоятельницу-мать.
но монахини молились,
и молитвы по плечам
рассыпались и струились,
темным золотом звуча.
тяжесть темного узла,
скок упругого козла ―
закружились, забодались
круторогие огни,
диких глаз промчались дали ―
ниже голову нагни!
осы в заросли густые
тянут струны золотые,
гусли запахов медовых
сказы выплели из кос
синим трауром на вдовах
заколдованных стрекоз.
2
оставляя рясы клочья,
продирался сквозь кусты,
потекло вино из бочек
басом темным и густым,
чудо бросило огонь им ―
была бочка, стало две!
но еловая погоня
настигающих ветвей
захрустела за спиною,
дышит хвоей тяжело:
ты шутить хотел со мною!
ель надвинула шелом
с переносицею темной
грозно сдвинутых ветвей,
еж свернулся, тайну словно
в прелой празднуя листве,
золотое дремлет око,
и зеленым шлемом лес
зачерпнул воды глубокой
с синим празднеством небес,
строг устав прозрачных вод.
тихий набожный народ,
монастырь озерной были,
сестры-рыбы тихо плыли,
не резвися, не ныряй ―
строг устав монастыря,
заискрилися и скрылись,
плеск содеянной вины,
уши раковин раскрылись
слушать струны глубины,
и, с округлым скорбным ртом,
мать-игуменья вздыхала:
сом ли это, или сон
был навеян опахалом?
мать-земля в себя зовет,
тихо дерево течет
и годам кругов зеленых
завершает грустный счет.
и в утихшем птичьем гаме
по воде пошел кругами
звук серебряный и дальний
прозвеневшего луча.
но на дне исповедальни,
в уши раковин шепча
и колыша плавниками
синий занавес воды,
рыбы ждут дремучий камень,
блещут в нитях бороды.
от удара плавников ―
две серебряных метели,
и слова, сверкнув, взлетели
стаей вещих пузырьков,
всех утешит он, а бедных
тихой медью одарит,
но пора звонить к обедне!
что же медлят звонари?
голубая колокольня
всколыхнувшихся небес,
звуки золотом окольним
забрели в подводный лес.
за плавник лучи обвили,
звонко в солнце зазвонили,
и причудливые тени
от неверия бород
заметались, полетели,
и ликует серебро,
и чело украсил инок
желтым обручем кувшинок,
не молитва и не сказ,
это ― правда синих глаз,
сестры-рыбы льнут к оконцу:
это шелест слышен чей?
сквозь стрекоз пробилось солнце
голубым снопом лучей,
звона блещущие слитки
зарывались тихо в ил,
где полночный страх завил
дом отшельницы-улитки,
где русалкиным ресницам
брошен синий невод сна,
монастырская темница
тишиною поросла,
колыхнулся и поник
рыбы-сторожа плавник,
с связкой звонкою лучей
от темниц и от подвалов,
от подводных светлых залов,
от сокровищниц ночей,
и русалка встрепенулась,
снам прощально улыбнулась,
звон все медленней и глуше,
мудрость раковины ― слушать
и сплетать в жемчужный дым
тайны неба и воды,
больше деве не спалось,
стража глаз мигнул и ожил,
так печален и тревожен
был обряд ее волос,
бледный луч уже потух,
каждый волос ― это дух,
тихой зеленью блестят,
песнь от темени до пят.
солнце село за лесами,
дымный гребень ей оставив,
над водой гадали звезды,
рой судеб чертили воздух.
дева шепчет: ночи ради!
и протягивает пряди
умоляющих волос,
око сторожа зажглось,
он гремит клешнею рачьей:
стала ласкова, добра,
подкупить и одурачить
хочет стаей серебра…
духи-волосы густы,
спит подводный монастырь,
лунный луч коснулся слуха
рыбы светлые стоят,
и в питье печальных духов
льют стрекозы синий яд.
дуновение сосны ―
и пронесся запах хвои
над молящейся травою,
заблестели рыбы-сны.
елей ночь стоит густая,
разметавши хвою звезд.
и икону держит стая
чуть колышемых стрекоз,
синий блещущий оклад,
под водою слышен клад,
слышно пение и звуки,
как в тоске ломают руки,
как баюкает вода
древних раковин года.