Кукла стала курносой и лысой.
Но не всё ли равно? / Как она взволновала тебя!
Лишь однажды я видел:/ Блистали в такой же заботе
Эти синие очи,/ Когда у соседских ворот
Говорил с тобой мальчик,/ Что в каменном доме напротив
Красный галстучек носит,/ Задорные песни поет.
Как темно в этом доме! / Ворвись в эту нору сырую
Ты, о время мое! / Размечи этот нищий уют!
Тут дерутся мужчины,/ Тут женщины тряпки воруют,
Сквернословят, судачат,/ Юродствуют, плачут и пьют.
Дорогая моя! / Что же будет с тобой? / Неужели
И тебе между них/ Суждена эта горькая часть?
Неужели и ты/ В этой доле, что смерти тяжеле,
В девять ― пить,/ В десять – врать/ И в двенадцать―/ Научишься красть?
Неужели и ты/ Погрузишься в попойку и в драку,
По намекам поймешь,/ Что любовь твоя―/ Ходкий товар,
Углем вычернишь брови,/ Нацепишь на шею ― собаку,
Красный зонтик возьмешь/ И пойдешь на Покровский бульвар?
Нет, моя дорогая! / Прекрасная нежность во взорах
Той великой страны,/ Что качала твою колыбель!
След труда и борьбы―/ На руке ее известь и порох,
И под этой рукой/ Этой доли―/ Бояться тебе ль?
Для того ли, скажи,/ Чтобы в ужасе,/ С черствою коркой
Ты бежала в чулан/ Под хмельную отцовскую дичь, ―
Надрывался Дзержинский,/ Выкашливал легкие Горький,
Десять жизней людских/ Отработал Владимир Ильич?
И когда сквозь дремоту/ Опять я услышу, что начат
Полуночный содом,/ Что орет забулдыга отец,
Что валится посуда,/ Что голос твой тоненький плачет, ―
О терпенье мое! / Оборвешься же ты наконец!
И придут комсомольцы,/ И пьяного грузчика свяжут
И нагрянут в чулан,/ Где ты дремлешь, свернувшись в калач,
И оденут тебя,/ И возьмут твои вещи,/ И скажут:
«Дорогая! / Пойдем,/ Мы дадим тебе куклу. / Не плачь!»
1932