Аукнешься ― и возвратится звук с небесных круч,/ где в облаках янтарных
свет заключён, как звездчатый паук. Червонный вечер. / В маленьких пекарнях
лопатой вынимают из печи насущный хлеб, и слышен/ голос вышний ―
ты оскорблён? смирись и промолчи, не искушая/ мирозданья лишней
слезой ― ты знаешь, высохнет слеза, умолкнет океан,/ костёр остынет,
и обглодает дикая коза куст Моисея в утренней пустыне.
Бреду, и с демоном стоглавым говорю от рынка рыбного,/ где смерть сама могла бы
глядеть в глаза мерлану и угрю, и голубому каменному крабу, ―
и сходится стальной, стеклянный лес к соборной площади,/ и нищие брезгливо
считают выручку, и скуден бледный блеск витрин/ и запах слизи от залива ―
так город пуст, что страшно. Замер лист опавший,/ даже голубь-птица
летит вполсилы, смирно смотрит вниз и собственного имени стыдится.
И всё-таки дела мои табак. Когда б я был художником/ беспалым
и кисть сжимал в прокуренных зубах ― изобразил бы ночь,/ с тупым оскалом
бомжей продрогших, запашком травы и вермута/ из ледяного чрева.
Я крикнул бы ему: иду на вы! Губя себя, как яблочная Ева,
в стальном, стеклянном, каменном раю, ― которым правит/ вещий или сущий, ―
у молчаливой бездны на краю уединясь с гадюкою поющей.
Что скажешь в оправданье, книгочей? Где твой ручей,/ весь в пасторальных ивах,
источник неразборчивых речей и вдохновений/ противоречивых?
Головоломка брошена ― никак не сходятся словесные/ обломки.
Мы говорим на разных языках ― ты, умница, и я пловец неловкий.
И чудится ― пора прикрыть тетрадь, ― шуршат листы,/ так высохнуть легко в них! ―
и никому уже не доверять ни дней обветренных,/ ни судорог любовных.
1990-1997