Самое раннее в речи ― её начало.
Помнишь камыш, кувшинки возле причала
в верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли ―
всякая тварь хвостом по воде трепещет,
поймана ли, свободна, к беде готова ―
лишь бы предсмертный всплеск превратился/ в слово.
Самое тяжкое в речи ― её продленье.
медленный ход, тормозящийся вязкой ленью
губ, языка, и нёба, блудливой нижней
челюсти, ― но когда Всевышний
выколол слово своё, как зеницу ока ―
как ему было больно и одиноко!
Самое позднее в речи ― её октавы
или оковы, вера, ночное право
выбора между Сириусом и вегой,
между бычачьей альфою и омегой,
всем промежутком тесным, в котором скрыты
жадные крючья вещего алфавита.
Цепи, верёвки, ядра, колодки, гири,
нет, не для гибели мы её так любили ―
будет что вспомнить вечером на пароме,
как её голос дерзок и рот огромен, ―
пение на корме, и сквозит над нами
щучий оскал вселенной в подводной яме.
1990-2000