Вьётся туча ― что конь карфагенских кровей.
В предвечерней калине трещит соловей,
беззаботно твердя: «всё едино»,
и земля ― только дымный нетопленный дом,
где с начала времён меж грехом и стыдом
не найти золотой середины.
Светлячков дети ловят, в коробку кладут.
Гаснет жук, а костёр не залит, не задут.
Льётся пламя из лунного глаза.
И вступает апостол в сгоревший костёл,
словно молча ложится к хирургу на стол,
поглотать веселящего газа.
Но витийствовать ― стыд, а предчувствовать ― грех;
так, почти ничего не умея,
мёртвый мальчик, грызущий мускатный орех,
в чёрно-сахарном пепле Помпеи
то ли в радости скалится, то ли в тоске,
перетлевшая лира в бескровной руке
(ты ведь веруешь в истину эту?
ты гуляешь развалинами, смеясь?
ты роняешь монетку в фонтанную грязь?
Слёзы с потом, как надо поэту, ―
льёшь? ) Какие сухие, бессонные сны ―
звонок череп олений, а дёсны красны ―
на базальтовой снятся подушке?
Раб мой Божий ― в ногах недостроенный ко-,
рабль и непролитое молоко ―
серой патиной в глиняной кружке.
Февраль 2001 ― октябрь 2003