Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные ― Тверь,
а живём до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь.
Ах, как ели качались, разлапясь! как костёр под гитару трещал!
Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам,
словно свет, словно выстрел в метели, словно горестный стих/ невпопад…
Но когда мы себе надоели, сделай вывод, юродивый брат, ―
если пуля ― действительно дура, а компьютер―/ кавказский орёл,
чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрёл, ―
бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим,
и погибших товарищей с нами за пиршественный стол пригласим…
Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опять
сквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать,
проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горя
в ледяной электрической раме неприкаянного января,
и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злой
сквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой.
Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минут
бедной речкой провозят стальное и древесное что-то везут
на потрёпанной барже. Давай-ка посидим на скамейке вдвоём,
мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальём.
Слушай, снятый с казённого кошта, никому не дающий отчёт,
будет самое страшное ― то, что так стремительно время течёт,
невеселое наше веселье, муравьиной работы родник,
всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которой ещё не привык, ―
исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозит
и, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит ―
но Господь с тобой, я заболтался, я увлёкся, забылся, заврался,
на покой отправляться пора ― пусть далёкие горы с утра
ослепят тебя солнцем и снегом ― и особенной разницы нет
между сном, вдохновеньем и бегом ― год ли, век ли,/ две тысячи лет…
1990-2000