слон На
вокруг пропавшей поэмы
Идет слон, раскачиваясь на
тонких ногах, на
маятнике человеческого писка.
И вот, то
что совершается на
страницах растительного бытия,
протягивает в сжатой руке на
раскрытой ладони,
узнаваемой по сжатым пальцам,
протягивает: НА
это твое-твое.
пальцы сжаты ― ладонь открыта.
мера бытия ― «ладонь»
мера растительного бытия ― «пригоршня».
На горнее смотрим
через сомкнутые ладони
через открытые-сомкнутые ладони
через две меры бытия образующие взгляд.
Взгляд ― подобие третьей меры,
меры берущей
(возвращенное «на») ―
это мое-мое.
Возвращенное «мое-мое»
трубным звуком слона
человеческого писка
утверждает:
мое-мое ― твое
И сам слон
как поэма любви возвращения,
с поднятой трубой
шествует через утреннюю пустыню.
Мы следуем мысленно
за архангелом пустынного.
Мы проникаем в смысл
растения этого образа,
смотрим на
слона На
Вот На,
слон,
слон призрачной башни сознания,
ажурной конструкции вымысла,
выстроенной в безводной пустыне:
Хочешь пить ― пий!
Хочешь петь ― пей!
Хочешь поть ― пой!
Хочешь На ― на!
Я, следуя нам,
обнимает слона
и слон На
впитывает
меня ― мое
Слон, набитый вещами,
наполненный воздухом,
слон, истекающий кровью,
слон ― кедр ливанский, ―
корень съедобный растения
сладкого время любить,
обольщаться…
Слон обладающий пылью
утробы времени своего:
иней кровеносных сосудов
гулко в сердце колотится
отсутствующего мозга
словно крот, проникающий
в кокаиновый срез мезозоя,
чтобы наполнить поэму
страстью пальцев слепых.
Слон подсознания
бушующий в схеме пустыни
слон схимы плотоядного
говорящий:
«Никогда не поздно сделать то,
чего можно вобще не делать».
Слон змеи-тропика
протянувшейся вокруг
слон трупа-иглы, прошедшей
кипящее тело полушария…
Я с ужасом внемлю
древнему имени На,
слона, поглотившего душу песка.
Темная туша души
паутиной обильною ног
сопричастна поверхности листьев
шара плодоносящего.
Опять Твое-Твое
возвращается
в потерянную поэму,
вдыхает запах
ускользающего животного,
превращает поэму
в басню важных
подробностей
о несущественном.
Вот эта мелькающая
басня
всплывшая со дна
погибшей поэмы:
вот
басня
сверкающего
слова
Вспорхнул на ветку клена Вот
И Что увидел под листом,
Где Муравей, сыскав забот
сидел, задумавшись, на Том.
А Весь ― премудрый анатом
мешал растений соки в смесь…
Жила Природа под кустом
чтоб ноги во время унесть.
конец
Конец ― умная мысль сознания.
Конец ― Что кончено? ― тревожный вопрос сердца
Конец. Окончено воспоминание.
(о басне ли?)
Конец. Теперь вопрос: Стучат
ли буквы имени по темечку внучат
Крылова дедушки, и так ли горяча
волна воспоминания? Урча,
слон Хлебникова движется по следу
слона Крылова ― хобот ― тень хвоста,
дыханье заперто, опричники моста
поочереди чтут теперь Ригведу.
Конец. В конце налейте Ганимеду!
Пусть тоже пьет конца отраву боль,
и льет в индо-аттическую соль
слезу невинности! / Как мысль ни дика ―
в конце поэмы новая строка.
Я с ужасом думаю
о замкнутости пространства,
о замкнутости формы
самого древнего воспоминания.
Я оглядываюсь на
звук опрокинутого времени поэмы,
и вижу, как стадо слонов
медленно,
на тонких ногах человеческого писка
проносят лакомое блюдо Рифмы
над океаном пустыни.
И в голове колотятся
самой тонкой басовой струной,
как «Whàt is ìt?»
для Ричарда Дэвиса,
бедные вопросы к стаду:
что музыка
что музыка слона
что музыка слона внезапности
что музыка слона околонежности
что музыка слона поэзии
что музыка слона поверженного
что музыка слона стола и мебели
что музыка слона ограды и
что музыка слона
что музыка
что партитура поля говорящего
овес роса/ овес овес роса
овесельковость музыки понятна
росейность музыки могилы
могилы протяженность
еще бы партитуры
что музыка/ что музыка ля-ля
что музыка буль-буль
что бу-бу-бу вращения земного
Вот так-то, музыка,
теперь я вижу,
как Мы
слоновьей тропой
продолжения человеческого рода
следует,
падает
прячется в омут пустыни.
О вопль тела музыки! ―
(не первая насмешка ли искусства).
Мы следуем мысленно
за архангелом пустынного.
«Вот-вот и я мое умрет» ―
писал поэт. / Вот-вот
уж «мы» мое летит вперед ―
из черепа в груди тоска
(при альфе и омеге ― йот
барсучьим трупом от виска
легка слону)/ пустынь доска
подобна маятнику плача
Когда тропой слоновой, плача,
Мое-Мое плетется долго,
я плачу сам ― дорогой Волги
стекая в озеро морей ―
от белых берега ночей,
я плачу северного волка
на умный хобот горячей.
Ах, умный труп мелкого животного
в гостеприимном доме слона.
О веселый оборотень страха
в коленной чашечке
гигантского сверчка.
О плотный кузнечик
прыжка в пустоту.
Ах, О!
С ленивым содроганьем
я впитываю в себя этот путь,
проглатываю ленту дороги путешествия
по закоулкам воспоминания пальцев.
Пальцы сжаты ― ладонь открыта.
Твое-Твое нежной мерой
растительного бытия
открывает горсть
открывает и закрывает взгляд
и там,
в промежутках,
в паузах ослепительного произрастания
слон На,
преображаясь,
заполняет картину пустынного.
Там смыкается боль и опыт,
надежда и ирония,
вера и умысел.
Видимое и невидимое.
Так стекается
в открытом-закрытом взгляде
пустое и наполненное.
Так возникает
искусство соединенного.
Так душа камня
эхом насыщенного
соединяет мертвое и живое.
Пустынное и насыщенное,
соединяясь,
вызывает отблеск,
отклик,
восстанавливает рисунок
пропавшей поэмы.
Изображение погибшей поэмы
присутствует
при рождении На,
при «МЫ» творчества
Здесь совершается город слона,
Венеция последней лагуны страсти.
Здесь истукан светоносного
обретает видимую плоть.
Здесь черная вода/ и светлый камень
над Адриатикой проснувшегося чувства.
Здесь на язык медяная роса
льет тропики любви. // И здесь я вижу
возникновенье музыки из пыли
недремлющего.
Изображенья слов/ над пропастью оркестра
встают вот так:
ИГРАЮТ БАХА
Как жаворонок трели/ говорящей неба
Поющий полдень/ нойного пространства
Смолы кипящий ковш/ лед облака над гладью
Земли овеянной/ торжественной минутой
Пой пой венок на лбу/ листами тамариска
Прохлада зелени/ легка и невесома
Колеблема волной/ бегущей горизонта
Как будто вспять/ невидимые звуки
Бегут искать/ руки исторгнувшей волненье
Искать найти/ проснувшегося утра
Молчание
Как неба трель/ над жаворонком полдня
И знойного пространства/ говорящий ковш
Смолы кипящей/ в облаке над гладью
Земли овеянной/ торжественной минутой
Пой пой прохладу/ зелени бегущей тамариска
В венок льда легкого/ из листьев горизонта
Как будто вспять/ и невесомо утро
Колеблемо/ проснувшимся волненьем
Бежит искать/ исторгнутого звука
Искать-найти/ неведомого лба руки
Молчание
Как утра жаворонок/ ковш кипящий неба
Бегущее пространство/ вспять легко
Лед говорящий лба/ поющего над утром
Земли овеянной/ торжественной минутой
Пой, пой волны/ прохладу горизонта
Колеблемого полднем/ знойным тамариска
Бегущей трели зелени/ руки невидимой
Как будто/ невесомое волненье
Найти бегут/ проснувшиеся звуки
Бегут искать/ исторгнутого облака
Молчание
О слон!
о На бегущего мгновенья!
(пусто) ―
протягивает На
о, на ладони лестницы подвижной
цветок оживший ―
говорит стопа:
«Я долго покоилась на
фундаменте тела.
Весна
сознательно каменной кроной
умело давила, летела
и пела имперской короной
(республики белой вороной)
над оловом сна».
О сон металла пробужденный!
О слон!