Глава I
Купим мы кровью счастье детей.
П. Лавров
Спой же песню мне, Глеб Кржижановский!
Я сквозь слезы тебе подпою,
подскулю тебе волком тамбовским
на краю, на родимом краю!
На краю, за фабричной заставой
силы черные злобно гнетут.
Спой мне песню, парнишка кудрявый,
нас ведь судьбы безвестные ждут.
Это есть наш последний, конечно,
и единственный, видимо, бой.
Цепи сбрасывай, друг мой сердешный,
марш навстречу заре золотой!
Чтоб конфетки-бараночки каждый
ел от пуза под крышей дворца ―
местью правой, священною жаждой
немудрящие пышут сердца.
Смерть суровая злобным тиранам,
и жандармам, и лживым попам,
юнкерам, гимназисткам румяным,
толстым дачникам и буржуям!
Эх, заря без конца и без края,
без конца и без края мечта!
Объясни же, какая такая
овладела тобой правота?
Объясни мне, зачем, для чего же,
растирая матросский плевок,
корчит рожи Европе пригожей
сын профессорский, Сашенька Блок?
Кепку комкает идол татарский,
призывая к порядку Викжель,
рвется Троцкий, трещит Луначарский,
только их не боюсь я уже!
Я не с ними мирюсь на прощанье.
Их-то я не умею простить.
Но тебя на последнем свиданьи
я не в силах ни в чем укорить!
Пой же, пой, обезумевший Павка,
и латыш, и жидок-комиссар,
ясный сокол, визгливая шавка,
голоштанная, злая комса!
Пой же, пой о лазоревых зорях,
вшивота, в ледяном Сиваше.
Пой же, пой, мое горькое горе,
кровь на вороте, рот до ушей!
Мой мечтатель-хохол окаянный,
помнят псы-атаманы тебя,
помнят гордые польские паны.
Только сам ты не помнишь себя.
Бледный, дохлый, со взором горящим,
пой, селькор, при лучине своей,
пой, придуманный, пой, настоящий
глупый дедушка Милы моей!
Мой буденовец, чоновец юный,
отложи «Капитал» хоть на миг,
погляди же, как жалобно Бунин
на прощанье к сирени приник!
Погоди, я тебя ненавижу,
не ори, комиссар, замолчи!
Черной молью, летучею мышью
плачет дочь камергера в ночи!
И поет, что поломаны крылья,
жгучей болью всю душу свел о,
кокаина серебряной пылью
всю дорогу мою замело!
Из Кронштадта мы все, из Кронштадта,
на кронштадский мы брошены лед!
Месть суровая всем супостатам,
ни единый из нас не уйдет!
И отравленным черным патроном
с черной челочкой Фанни Каплан
на заводе, заметь ― Михельсона! ―
разряжает преступный наган.
Эй, поручик, подайте патроны,
Оболенский, налейте вина!
В тайном ларчике ваши погоны
сохранит поэтесса одна.
Петька Анке показывал щечки,
плыл Чапай по Уралу-реке.
Это есть наш последний денечек,
блеск зари на холодном штыке!
И куда же ты, яблочко, катишь?
РВС [эрвээс], ВЧК [вэчэка], РКК [эркака].
Час расплаты настал, час расплаты,
так что наша не дрогнет рука!
И, подвысив звенящие шашки,
рубанем ненавистных врагов,
ты меня ― от погона до пряжки,
я тебя ― от звезды до зубов.
Никогда уж не будут рабами
коммунары в сосновых гробах,
в завтра светлое, в ясное пламя
вы умчались на красных конях!
Хлопцы! Чьи же вы все-таки были?
Кто вас в бой, бестолковых, увлек?
Для чего вы со мною рубились,
отчего я бежал наутек?
Стул в буржуйке потрескивал венский.
Под цыганский хмельной перебор
пил в Констанце тапер Оболенский,
а в Берлине Голицын-шофер.
Бились, бились, товарищ, сражались.
Ни бельмеса, мой друг, ни аза.
Так чему ж вы сквозь дым улыбались,
голубые дурные глаза?
Погоди, дуралей, погоди ты!
Ради Бога, послушай меня!
Вот оно, твое сердце, пробито
возле ног вороного коня.
Пожелай же мне смерти мгновенной
или раны ― хотя б небольшой!
Угорелый мой брат, оглашенный,
я не знаю, что делать с тобой.
Погоди, я тебя не обижу,
спой мне тихо, а я подпою.
Я сквозь слезы прощальные вижу
невиновную морду твою.
Погоди, мой товарищ, не надо.
Мы уже расквитались сполна.
Спой мне песню: Гренада, Гренада.
Спойте, мертвые губы: Грена…