Литературная секция
В сей крайности пришло мне на мысль, не попробовать ли самому что-нибудь сочини тъ? Благосклонный читатель знает уже, что воспитан я был на медные деньги и что не имел я случая приобрести сам собою то, что было раз упущено, до 16 лет играя с дворовыми мальчишками, а потом переходя из губернии в губернию, из квартиры на квартиру, провождая время с жидами да с маркитантами, играя на ободранных биллиардах и маршируя в грязи. К тому же быть сочинителем казалось мне так мудрено, так недосягаемо нам, непосвященным, что мысль взяться за перо сначала испугала меня. Смел ли я надеяться попасть когда-нибудь в число писателей, когда уже пламенное желание мое встретиться с одним из них никогда не было исполнено? Но это напоминает мне случай, который намерен я рассказать в доказательство всегдашней страсти моей к отечественной словесности.
А. С. Пушкин
Я не знаю, к кому обращаюсь, ―
то ли к Богу, а может, к жене…
К Миле, к Семе… Прости мне, прощаюсь…
К жизни, что ли? Да нет, не вполне.
Но пойми, ты же все понимаешь,
смерть не тетка, и черт мне не брат.
Да, я в это выгрался, но, знаешь,
что-то стало мне стыдно играть.
Не до жиру. Пора наступает.
Не до литературы, пойми.
Что-то пропадом все пропадает,
на глазах осыпается мир.
Ты пойми, мне уже не до жиру.
Наступа… наступила пора.
Обернулась тяжелая лира
бас-гитарой кабацкой. Пора.
Ах ты, литературочка, лапушка,
Н. [эн] Рубцов, Д. [дэ] Самойлов и я.
Так лабайте под водочку, лабухи.
Распотешьте купчишек, друзья!..
Помнишь, в фильме каком-то эсеры
разругались, и злой боевик
сбил пенсне трусоватому Штерну,
изрыгая презрительный крик:
«Ах ты, литературная секция!!»
Так дразнил меня друг Кисляков
в старших классах, и, руку на сердце
положа, ― я и вправду таков.
Это стыдно ― но ты же свидетель,
я не этого вовсе хотел!
Я не только ведь рифмы на ветер,
я и сам ведь как дурень летел!
Я ведь не в ЦДЛ [цэдээл] собирался
порционные блюда жевать,
не для гранок и версток старался,
я, ты знаешь, я, в общем, спасать ―
ну, не смейся, ну, хватит ― спасаться
и спасать я хотел, я готов
расплатиться сполна, расквитаться
не словами… Но что, кроме слов,
я имею? И этой-то мелочью
я кичился, тщеславный дурак…
В ресторанчике, ах, в цэдээлочке
вот те фирменных блюд прейскурант ―
и котлеточка одноименная,
за 2.20 [два двадцать] с грибками рулет,
2.15 [два пятнадцать] корейка отменная,
тарталеточки с сыром… Поэт!
Что, поэт? Закозлило?… Пожалте
Вашу книжечку нам надписать!..
Пряча красный блокнотик под партой,
для того ль я учился писать?!
Ах ты, секция литературная,
отпусти ты меня, я не твой!
Ах ты, аудиторья культурная,
кыш отсюда, не стой над душой!
Стыдно… «Здрасьте! Вы кто по профессии?»
«Я? Поэт!» ― «Ах, поэт…» ― «Да, поэт!
Не читали? Я, в общем, известный
и талантливый, кстати…» ― «Да нет,
не читал» ― «А вот Тоддес в последнем
„Роднике«…» Но клянусь, не о том
я мечтал в моей юности бедной,
о другом, о каком-то таком,
самом главном, что все оправдает
и спасет!.. Ну хоть что-то спасет!
Жизнь поставит и смерть обыграет,
обмухлюет, с лихвою вернет!
Так какая же жалкая малость,
и какая бессильная спесь
эти буковки в толстых журналах,
что зовутся поэзией здесь!
Нет, не ересь толстовская это,
не хохла длинноносого бзик ―
я хочу, чтобы в песенке спетой
был всесилен вот этот язык!
Знаю, это кощунство отчасти
и гордыня. Но как же мне быть,
если, к счастью ― к несчастию ― к счастью,
только так я умею любить?
Потому что далеко-далеко,
лет в тринадцать попал в переплет,
фиолетовым пламенем Блока
запылала прыщавая плоть.
Первых строчек пьянящая мерность.
Филька бедненький был не готов,
чтобы стать почитателем верным
вот таких вот, к примеру, стихов:
«Этот синий, таинственный вечер
тронул белые струны берез,
и над озером… Дальше не помню…
та-та-та-та мелодия грез!»
И еще, и еще вот такие…
Щас… Минутку… «… в тоске роковой
попираю святыни людские
я своей дерзновенной ногой!»
Лет с тринадцати эти старанья.
Лет в пятнадцать ― сонетов венки.
И армейские пиздостраданья ―
тома на два сплошной чепухи.
И верлибры, такие верлибры ―
непонятны, нелепы, важны!
Колыханье табачного нимба.
Чуткий сон моей первой жены.
И холодных потов утиранье,
рифмы типа судьбе ― КГБ [кэгэбэ],
замирания и отмиранья,
смелость ― трусость, борьбе ― КГБ [кэгэбэ].
Но искал я, мятежный, не бури,
я хотел ну хоть что-то спасти…
Так вот в секцию литературную
я попался… Прощай же. Прости.
Вот сижу я и жду гонорара,
жду, что скажут Эпштейн и Мальгин…
Лира, лира моя, бас-гитара,
Аполлонишка, сукин ты сын!
Ничего я не спас, ничего я
не могу ― все пропало уже!
Это небо над степью сухою,
этот запах в пустом гараже!
Мент любой для спасенья полезней,
и фотограф, и ветеринар!
Исчезает, исчезло, исчезнет
все, что я, задыхаясь, спасал.
Это счастие, глупости, счастье,
это стеклышко в сорной траве,
это папой подарены ласты,
это дембель, свобода, портвейн
«Три семерки», и нежное ухо,
и шершавый собачий язык,
от последних страниц Винни-Пуха
слезы помнишь? Ты вспомнил? И блик
фонаря в этих лужах, и сонный
теплый лепет жены, и луна!
Дребезжал подстаканник вагонный,
мчалась, мчалась навеки страна.
И хрустальное утро похмелья
распахнуло глаза в небеса,
и безделье, такое безделье ―
как спасать это, как описать?
Гарнизонная библиотека,
желтый Купер и синий Марк Твен,
без обложки «Нана» у Олега….
Был еще «Золотистый» портвейн,
мы в пивной у Елоховской церкви
распивали его, и еще
вдруг я вспомнил Сопрыкину Верку,
как ее укрывал я плащом
от дождя, от холодного ливня
и хватал ее теплую грудь…
И хэбэшку, ушитую дивно,
не забудь, я молю, не забудь!
Как котенок чужой забирался
на кровать и все время мешал,
как в купе ее лик озарялся
полустанками, как ревновал
я ее не к Копернику, к мужу,
как в окошке наш тополь шумел,
как однажды, обрызган из лужи,
на свидание я не успел.
Как слезинка ее золотая
поплыла, отражая закат.
Как слетел, и слетает, слетает
липов цвет на больничный халат…
Все ты знаешь… Так что ж ты?.. Прощай же!
Ухожу. Я уже завязал…
Не молчи, отвечай мне сейчас же,
для чего ты меня соблазнял?
Чтоб стоял я, дурак, наблюдая,
как воронка под нами кружит,
чтоб сжимал кулачонки, пытаясь
удержать между пальцами жизнь?..
Был у бабушки коврик, ты помнишь ―
волки мчались за тройкой лихой,
а вдали опускался огромный
диск оранжевый в снег голубой?
Так пойми же ― теперь его нету!
И не надо меня утешать.
Волки мчались по санному следу.
Я не в силах об этом сказать.
Значит, все-таки смерть неизбежна,
и бессмысленно голос поет,
и напрасна прилежная нежность.
Значит, все-таки время идет…
На фига ж ты так ласково смотришь?
На фига ты балуешь меня?
Запрети быть веселым и гордым ―
я не справлюсь, не справился я!
На фига же губой пересохшей
я шепчу над бумагой: «Живи!» ―
задыха… задыхаясь, задохшись
от любви, ты же знаешь, любви?
И какому-то гласу внимаю,
и какие-то чую лучи…
Ты же зна… ты же все понимаешь!
Ты же знаешь! Зачем ты молчишь?
Все молчишь, улыбаешься тихо.
Папа? Дедушка? Кто ты такой?..
Может, вправду еще одну книгу?
Может, выйдет?.. А там, над рекой,
посмотри же, вверху, над Коньково,
над балхашскою теплой волной,
над булунскою тундрой суровой,
надо мной, над женой, над страной,
над морями, над сенежским лесом,
где идет в самоволку солдат,
там, над фабрикой имени Лепсе,
охуительный стынет закат!
Конец